В это время в соседней зале заиграла музыка и многие направились туда. Ах, как утешала их музыка, как отключала от того, что происходило на улицах! Но под звуки музыки шли самые тайные, опасные и секретные разговоры.
Руки соединяются, кавалер и дама в менуэте приближаются друг к другу всего на полминуты, но уже сказано коротко и тихо самое главное. Если бы в те времена были прослушки, вот что можно было бы записать.
— Он вернулся из Америки, этот поклонник королевы, швед.
— И просит направить его во Францию.
— Он уже здесь. И они виделись!
— Говорят, он дал клятву никогда не жениться.
— Кто же ее "ночной король"? Людовик или Ферзен?..
— Если толпа захочет смести королевскую власть, а дело, кажется, определенно к тому ведет, то он спасет свою королеву.
— Опасный менуэт! Если это дойдет до ушей тех, кто называет себя "власть народа", — несдобровать!.. Не спасет Ферзен королевскую семью, не выручит королеву.
— Он сказал: она так часто при мне плачет, как же мне ее не любить, не думать о спасении?
— О, как ужасно все, что происходит в Париже!
И, словно в подтверждение тех слов, вдруг звякнуло стекло. Кто-то бросил камень? Камень в королевские покои? Поднялся переполох. С улицы послышались возгласы.
— Довольно прятаться в Версале! Король должен быть с народом, в Париже! — И еще один камень полетел в окно.
Но никто не двинулся в тот вечер, в ту ночь из ворот Версаля.
Между тем на улице Клери ждали Элизабет.
Служанка куда-то убежала, девочка плакала, Мишель изо всех сил пытался ее успокоить. "Где наша нехорошая мама?" — твердил Мишель. Он принес клетку с попугаем, поговорил с ним. В конце концов взял девочку на руки и убаюкал.
Когда послышался шум подъезжавшего экипажа, он и сам дремал. В памяти его возникла картина, которую он наблюдал сквозь стекло во дворце Трианон. В уголке пристроилась Виже-Лебрен, вокруг королевы собрались ее фрейлины, дамы. Это было красиво — все легкое, воздушное, ажурное, в сине-зеленых тонах, белые парики, серебристые платья. Королева играла на музыкальном инструменте, какого не знал наш странник, кажется, это была арфа. Она перебирала струны, кто-то держал перед ней ноты, и все пели старинную французскую песню.
— Я буду сейчас занята, так что вам, Мишель, лучше не приходить, хорошо? — сказала Элизабет.
И Михаил, вернувшись домой, бросился ничком на диван и пролежал чуть ли не сутки. Утром взглянул в окно и удивился белым соцветиям каштана, стоявшего во дворе. Потом спустился вниз, к хозяйке. Она поставила перед ним красное вино, соус бешамель и лепешку. Медленным взглядом он обвел двор и заметил бородатого человека. Уж не тот ли, что своим пением, грубым своим голосом не раз донимал его? Попросил разрешения:
