Зима выдалась холодная. Природа как будто понимала, что этот год особенный. Ледяная, с ветрами, зима, а потом наступили неимоверно жаркая весна и лето. В дворцовых коридорах спорили о власти, о будущем, о том, возвращать ли министра Неккера в правительство, как требовал народ. Из-за этого ссорились даже король и королева: Мария-Антуанетга была недовольна бездействием Людовика XVI. Словом, абсолютизм закачался, при дворе началась свара, а свара при дворе, умноженная на свару в народе, — это уже бунт.
Наступил 1789 год.
5 мая собрались Генеральные штаты, и король огласил наказы 1789 года.
Мир перевернулся на сто восемьдесят градусов. Сколько было радостных восторгов по поводу нового, трехцветного флага, сколько приветствий прислали во Францию очарованные свободой люди! Среди них — Кант, Гумбольдт, Клоп-шток. Лишь Гёте не спешил с выводами.
А что делалось с прессой! Десятки выросших, как грибы, газет наполнились сплетнями, слухами, непроверенными фактами, провокациями. Всех, кто имел отношение к королевской власти, клеймили и обливали грязью. Свобода, равенство и братство! Но — не умея пользоваться свободой, не уважая чужое мнение, газеты превращались в вольных стрелков, действующих без всяких правил. Удивительно, но Робеспьер в это время был еще монархистом, а принц Луи Филипп Орлеанский, то ли очарованный новыми лозунгами, то ли решив приспособиться к новой власти, взял себе новое имя — Равенство, Egalite, Эгалите. Тот самый Луи Филипп, супругу которого для парного портрета недавно писала Виже-Лебрен. Узнав новое имя принца Орлеанского, она дала волю своему темпераменту — выражала возмущение не только во дворце, но и на улице, дома.
— Что за превращения происходят вокруг? Какой позор! Принц берет себе имя Эгалите — Равенство! — говорила она, быстрым шагом прохаживаясь по дорожке сада. — Что вы молчите, Мишель?!
— Молодец Луи Филипп Орлеанский! — вставил муж.
— Молчите! — прикрикнула она. — Бедная королева, моя любимая королева, мать пятерых детей! На ее долю выпали неисчислимые страдания… из-за мадам Дюбарри, из-за Ламот, из-за вялого характера мужа, из-за болезней детей.
Михаил мог бы возразить, что на улицах, на рынке говорят обратное. Королева — мотовка, что она вертит Людовиком как хочет, что танцы и игры ее любимое занятие. Но разве мог наш герой, которому определена роль пажа, рыцаря, который, и это главное, конечно же, влюбился в Марию-Луизу-Элизабет, — разве мог он спорить со своей королевой?! А она, выпалив свой монолог, успокоилась и деловито заметила:
