— Но его эффекты не лишены жеманства и слащавости.
— Это не жеманство, а театральность, которая так нравилась старому королю: обнаженная грудь и плечи, розы, красивые костюмы…
— Господа! — лучезарно улыбаясь, перебила их Элизабет. — Миньяр приятен, но живопись Ватто божественна! Я уверена, что если бы Ватто перед смертью поднесли для причастия икону дурного письма, он отказал бы священнику. Его оскорбляет негодная живопись. — И по комнате рассыпался чарующий смех.
Михаилу хотелось тоже что-нибудь сказать, например, что в Салоне ему больше понравился Ланкре. Нищий у него не умытый, ухоженный, с расчесанной бородой, а таков, какие они в жизни. Только он не решался. А двое спорщиков продолжали:
— Грёз — истинный моралист в духе Руссо, недаром Руссо написал восторженную статью о его "Семейном портрете".
"По мне, так гораздо лучше другой портрет: суровая, строгая семья, там все спаяны общим чувством, — кто его автор? — вел собственный молчаливый монолог Мишель. — И отчего так горячится Лебрен по поводу какой-то дамы-художницы?"
— Эта бездарность, эта поверхностная художница решилась выставить в Салоне свой портрет! Боже мой! Лабиль-Гайяр! Господа, неужели кто-нибудь из вас будет у нее на музыкальном вечере?
Господа с возмущением отвергли такое предположение. Видимо, дамы соперничали как в живописи, так и в жизни. И Элизабет развеселилась, захлопала в ладоши, открыла двери, и вошли музыканты.
— Момент! Сегодня почтил нас своим присутствием господин Гретри. Браво! — Подхваченная всеми, она несколько раз неслышно коснулась ладонью о ладонь. — Господин Гретри исполнит, впрочем, он сам назовет свои произведения. Клавесин выступает в сопровождении виолы да гамба.
Зазвучала сарабанда, с ее упругим мускулистым ритмом. Виола не обладала нежным сопрано скрипки, в ее глуховатом голосе слышалась скрытая печаль, лютня придавала музыкальному движению грациозность, а суховатые голоса клавесина под руками Гретри звучали отрывисто и зыбко. Мишель заслушался.
Музыка ХVIII века, гармоничная, негромкая и бесстрастная, чарует нас и сейчас. В четком ее ритме будто отражалась разумность века Просвещения. Эти экосезы, сарабанды, контрдансы, подчиненные неторопливому ритму. Впрочем, сильные страсти тоже прорывались и оказывали тем более сильное действие. Низким глуховатым голосом Гретри исполнил арию из оперы, и Мишель задрожал от волнения: Je crains de lui Parler la nuit[7].
Конечно, наш герой и не мог предположить, что пройдет сто лет и П.И. Чайковский включит эту арию в оперу "Пиковая дама". А еще через сто лет и мы будем слушать прекрасное исполнение этой арии великими певицами…
