— Эх, кабы не мой господин, — и заторопилась во двор, словно убегая от искушения.
По ночам Михаилу продолжали сниться фантастические сны. Спал он крепко, будто не сон смежал веки, а ожидание сновидений. Во сне плавал в холодной воде, и льдины сжимали его со всех сторон. То, наоборот, снилась комната вся из жемчуга, пол, стены, потолок сверкали розовым и пепельным, а посреди в кресле сидела незнакомка с розой на груди. Но чаще — темная вода, по которой плыли желтые листы, черные лодки, а однажды, склонившись, увидал лицо Ивана Ивановича, будто бы утонувшего, но живого.
И вот в такую-то ночь цепких сновидений, с трудом из них вырываясь, Мишель был внезапно разбужен Мариеттой.
— Вставай, беги! — громко шептала она. — Скорее!
Лишь несколько спасительных секунд уберегли его от встречи с грозным Сальвадором и его пиратами. Выбежав в ночь, он бросился в кусты, а снизу уже неслись нетрезвые голоса, грохали сапоги, трещали мешки с награбленным добром. И тут Мишель сорвался со скалы. Молнией пронзила боль, раздался хруст, и он потерял сознание.
Так бы и смыло его первой большой волной в море, если бы не Мариетта, обладавшая действительно даром предвидения. В ту же ночь, накормив разбойников, она выскочила из дома и обнаружила распятого на камнях Мишеля. Торчала окровавленная голень — открытый перелом. Мариетта мигом обмыла раны морской водой, нашла кусок дерева, привязала к нему ногу. Теперь надо было спрятать бедолагу так, чтобы его не обнаружили. Подхватив под руки, потащила в соседнюю бухточку, где пасла иногда коз и где среди кустов стояло что-то вроде шалаша.
Так обрел он новую обитель.
Как же понять все это? Для чего судьбе было необходимо забросить в лапы пиратов, лишить его золотого Франциска? Оправдание было в Мариетте — судьба подарила ему доброе женское сердце. Теперь он знал, что кто-то из его предков — выходец из Португалии.
* * *
Михаил обитал в шалаше среди кустов на берегу. А время наступило холодное, дожди и туманы, штормы и ветер. Мариетта приносила еду, загоняя коз в травянистую бухту. Вода была близко, в роднике, чуть выше шалаша, и Михаил, подпрыгивая на одной ноге или подползая на локтях, набирал флягу. Нога срослась, но неправильно. Мариетта хотя и слыла знахаркой и лечила всю ватагу, но в спешке оплошала и, глядя на ногу красавчика, то и дело качала головой.
Она незаметно перетащила в шалаш его баул, фанерный ящичек с красками, бумагу. Только он вдруг охладел к краскам и целыми днями глядел на море, то бурное, неприютное, то стелющееся закатной гладью, и говорил себе, что никогда не сможет изобразить природу такой, как она есть, и значит, не быть ему художником. Особенно эти мысли угнетали его в туманные дни, когда все предметы вокруг превращались в таинственные призраки.
