Отчего он не может писать, делать зарисовки, а она, эта маленькая, сильная женщина, увлеченно работает? Он служит ей, а она — живописи. Если бы так мог и он! Похоже, что ее возбуждает влажно-буйное лето, море, звезды. Вечером, почти каждый день, она на приемах, в замке королевы, уже стала законодательницей моды. Гуляет по берегу моря в греческой тунике, и ее примеру следуют другие дамы, но ежедневно стоит у мольберта.
Она говорила:
— Меня ужасают современные одежды, и я хочу приложить все усилия, чтобы сделать их более живописными. Если леди Гамильтон или другие модели доверяют мне, я одеваю их на эллинский манер или следую другой своей фантазии. Никто не носит шалей, шарфов, а у меня всегда есть красивые шали, шарфы.
Опыты свои подчас она проводила на своем "вздыхателе", а он все терпеливо сносил.
Леди Гамильтон стала ее подругой. Элизабет готова писать ее в образе вакханки, как нравилось адмиралу, но и не оставляла мысли изобразить эту роковую женщину в образе Сивиллы-прорицательницы.
Вчера на приеме от Элизабет не отставал некий Джузеппе, угодливый итальянец, тонкий как кипарис, с неприятной улыбкой. Михаил вспомнил о нем и с силой наступил на раковину. Раздавил ее и помрачнел. Он и вчера был мрачен, Элиз, пробегая мимо, сердито прошептала: "Ах, мой друг, какой же вы ворчун!" И тут же защебетала в компании.
Волны нехотя бились о берег. С моря уже не слышалось той протяжной песни, а жаль. Мишель шагал по берегу моря, а злые коты царапали ему душу. Это непереносимо: кто он и что здесь делает? Неуч. Копиист. Безвестный ученик, меньше учится, пребывает в услужении… И все же в душе его жила твердая уверенность в том, что есть у него художественное чутье. Он может писать. Должно же это желание когда-нибудь вылиться во что-то стоящее или это только самонадеянность… Элизабет не терпит дурных манер ни в жизни, ни в живописи. Сколько раз она упрекала его за грубые, деревенские вкусы, но он-то уверен, нужна и такая живопись. И нужна одухотворенность, какая есть у Рокотова, Левицкого. Но где ее взять?
Мишель ворошил свою жизнь, она напоминала ему пиратское судно, плывущее под чужим флагом. Детство сиротское, воспитательный дом, демидовские благодеяния, потом львовский кружок. Казалось бы, там и остаться, жить в Петербурге, но какая-то сила влекла его в неведомые края.
И опять — она, Элизабет, с ее изменчивостью и увлечениями. Он никогда не мог угадать, что она сделает, скажет в следующую минуту; ее любимая фраза:
