— А мне кажется, что учитель Боттичелли — Филиппо Липпи — более цельный… Чистота его лиц мне очень нравится.
— Что? — Маринелли воздел руки. — Где вы увидите еще такие линии, как у Боттичелли? Фу, Липпи — робкий подмастерье в сравнении с этим титаном!
— Его ценят во всем мире! — поддакнула Элизабет.
Когда они смотрели Рубенса, Мишель вспомнил, какое впечатление произвел он на Львова, и улыбнулся.
— Может быть, вам не нравится и Рубенс?! — высокомерно взглянула на него мадам. Вообще она вела себя теперь так, словно и не было любовного путешествия. — Чем не угодил вам Рубенс?
Маркиз пустился в пространный монолог.
— Живописец королей был королем живописцев. Это настоящий Зевс, способный летать над просторами вселенной. Какие львы, какая охота, а обнаженные женщины!.. А мазок, невидимый простым глазом.
— Что вас не устраивает, Мишель? — пытала мадам.
Мишель улыбнулся.
— В Петербурге один человек, очень образованный, можно сказать, ученый, сказал, что, вероятно, Рубенс хотел, чтобы никто не коснулся его жены, возлюбленной, ибо такие формы не могут вызвать никаких желаний.
Элизабет с неприязнью произнесла:
— Ах, боже мой, какой знаток живописи!
Упрямый подмастерье не сдался.
— Почему? Мне тоже кое-что нравится у Рубенса. К примеру, камеристка, у нее не только формы, но высокий дух, чистота внутреннего мира.
Маркиз промолчал, а Элизабет внимательно взглянула на своего пажа (?), ученика (?), спутника. Глаза ее — точь-в-точь как цветы глицинии.
А спустя несколько дней в Элизабет снова будто вселился бес. Она ворчала на итальянскую кухню, жаловалась, что тут не найдешь любимого французского кролика в соусе провансаль. Наконец бурно разразилась:
— Довольно глазеть по сторонам, пора работать! Работать и работать! Вы должны подготовить мне холст, ровную грунтовку и… оставить меня в покое.
Галерея Уффици заказала ей автопортрет — такова традиция этого музея: сохранять автопортреты известных художников. Удостоилась этой чести и Виже-Лебрен. Только с того дня она отстранилась от всех общений, заперлась в мастерской, и надолго.
Что оставалось делать Михаилу? Он продолжал изучать живопись в музеях, хотел бы и сам писать, но увы, окружение великих парализовало его и кисти его засыхали.
