Как он ни торопился с переобуванием, времени прошло минут пять, если не больше, а за эти минуты рота ушла далеко. Пришлось поторапливаться. Когда он поправлял на себе вещмешок, в кармане гимнастерки, под лямкой, приятно похрустывало Машино письмо. Он все собирался его перечесть, но так и не удалось. И хотя в письме ничего такого не было, от строк его веяло теплом, домом, выражением надежды и уверенности, что когда-нибудь он непременно туда вернется. Были в нем теплые строки и для Залывина. Что ни говори, а любит его сестренка. И, думая о ее любви к своему другу, он чувствовал, что думать об этом приятно, и еще было приятно на душе от того, что вокруг разливалось такое свежее утро, звенящее издали выстрелами; все было прекрасно и совсем не страшно, не то что на рассвете, когда их вел старик.
Солнце слепило его, и он жмурился от яркого света, радуясь ему и в то же время считая, что вообще-то ни к чему сейчас это ослепительное солнце наступающему батальону, бьющее лучами прямо в глаза. Сопка уже гремела огнем. Одна из пуль, пущенная сверху, ударилась впереди о камень и, взвыв в рикошете, понеслась над лесом, унося с собой тягучий посвист.
— Ого! — с чувством даже какого-то непонятного восхищения произнес Бакшанов и, забыв про усталость, про натертую ногу, про Машу, тяжело затрусил вперед.
Перед ним завиднелась бурая, сверкающая на солнце плешина оползня. Когда добежал до нее, сверху ударили минометы. Первые мины легли бесприцельно, позади. Вести минометный огонь с сопки было, очевидно, сложно: требовалась слишком крутая траектория. Бакшанов отметил это, но, не желая подвергать себя лишней опасности, побежал быстрее. Вблизи бурая муаровая полоса вся пестрела от многочисленных следов. Придерживая на груди болтающийся автомат, Бакшанов скачками стал подниматься по оползню, но на середине правая, натертая портянкой нога подвернулась, от боли он упал на колени, поднялся, опять упал, а когда наконец обрел в сыпучей щебенке твердую опору, за спиной оглушающе ахнул взрыв. Назад катился в белом облаке пыли, чихая, кашляя, задыхаясь, но чувствуя себя невредимым и подсознательно радуясь этому ощущению невредимости. На краю оползня падение его прекратилось, он оперся на руки и замотал головой, сдувая с лица пыль.
— Вот это да! — сказал он с изумлением, — Ничего себе… приварили… — Протер глаза и увидел рядом с собой в щебенке чьи-то отрубленные по колено и страшно изуродованные осколками ноги. Потом узнал на них собственные сапоги…
