Финские мины хлестали по той поляне, на которой сидел Яуряпяя, по-прежнему охраняемый худым голенастым солдатом. Падая сперва на колени, а затем уже всей грудью вжимаясь в землю, Яуряпяя слышал, как певуче и далеко улетали над ним осколки, а затем очень близко и явственно, до предела угнетая и обезоруживая его силу воли, на все нарастающей ноте завыли другие мины:
— И-и-у-у… Гак! Гак! Гак!
Это было что-то кошмарное, неприемлемое, вызывающее протест всего естества. Мысли и побуждения что-то сделать и немедленно предпринять для своего спасения внезапно угасли, будто их и не было, а было только долгое, томительное ожидание того, что неминуемо должно случиться.
Но ничего не случилось. И хотя по-прежнему кругом стоял адский грохот, он вдруг осознал, что остался жив. И это вновь наполнило его силой и стремлением куда-то убежать и спрятаться. Сквозь неразвеявшийся дым, который укрывал поляну, словно пологом, он увидел вокруг себя частые воронки, напрочь отхваченные кусты березняка и прямые, вспоротые осколками полосы на травянистой земле. Было просто чудом, что он уцелел. Он вскочил и тут вспомнил, что где-то рядом был часовой и что он может выстрелить, если кинуться бежать. И он увидел его, вернее, угадал, что это часовой. Солдат лежал окровавленный, смятый, ни на что не похожий. И сердце Яуряпяя наполнилось новым ужасом: да его теперь, без охраны, просто пристрелит любой солдат…
Но он взял себя в руки. «Спокойно, спокойно, — сказал он себе. — Надо поступить правильно. Я все-таки пленный. Я пришел к ним сам… Надо поступить правильно». Сейчас он пойдет и скажет русским, что часового убило миной и что он не знает, как ему быть.
Частые разрывы мин теперь слышались далеко впереди. Там же где-то перекатывался гул человеческих голосов. Значит, русские начали штурм.
Яуряпяя, все еще не двигаясь с места, опять подумал: «Да, надо пойти и разыскать переводчика. Иначе меня в самом деле прикончит первый встречный». И он действительно сделал несколько неуверенных шагов в сторону командного пункта, но вскоре почувствовал, что колени его дрожат и что прежде ему надо окончательно успокоиться. Страшно захотелось покурить, но тот, кто угощал его махоркой, лежал на земле, изуродованный осколками. Яуряпяя боялся туда посмотреть. Можно было бы подойти и закурить из гуттаперчевой масленки или даже взять ее совсем, но он никогда не позволял себе обирать мертвых, хотя имел такую возможность. Где-то в подсознании всегда копошилась мысль: если возьмет у погибшего вещь, то вместе с нею примет на себя и его долю.
