Потом он видел, как дрожали ее мокрые ресницы, ощущал, как вся она, маленькая, полна желания, радости и страха.
Никогда Волгин не испытывал такой захватывающей силы любви, страсти и душевного родства, как в ту ночь — в тесном, узком, как могила, окопе.
…Он не сумел уберечь ее. Утром, когда они пошли в атаку, увидел, как она, изогнувшись, падает вперед на вытянутую руку, и решил, что поскользнулась и сейчас подымется и снова его догонит. Но она не поднялась. Он подобрал ее на обратном пути. Нес, как несут ребенка, и все не мог понять, почему он несет ее и почему у нее из-за ворота течет кровь. Сзади опять застучали выстрелы, он, тупо поглядев на своих бойцов, жидко рассыпавшихся по полю, невольно обернулся назад, держа ее перед собой. И в этот миг почувствовал, как ее безжизненно отяжелевшее тело легонько толкнуло его в грудь. Только потом дошло, что она, уже мертвая, спасла ему жизнь.
Он не понес ее хоронить в осыпь берега, а похоронил в своем окопе.
Потом пришел приказ, по которому батальон Макарова должен был покинуть плацдарм. К тому времени на нем уже накопилось достаточно наших войск. И десантники оставили его. Но еще много ночей подряд Волгина мучили кошмары, много ночей подряд снилась Нина Головина.
…Вернулась разведка. Тропа перестала быть тайной. И Волгин подумал, что без нее вряд ли можно было рассчитывать на успех: теперь же на него можно было рассчитывать.
Русские не захотели выслушать, почему он, Яуряпяя, решил перейти к ним. Конечно, они торопились, им важно было еще до солнца перебраться через болото и внезапно ударить с тыла. Им повезло. Все это понятно.
Яуряпяя, нахохлившись, молча сидел на бруствере неглубокого окопчика, уткнув подбородок в колени, рассеянно слушал непонятную речь, доносившуюся из-под бревенчатого козырька, где находились русские офицеры. Рядом стоял часовой с автоматом, худой, голенастый, в обмотках и с виду совсем нестрашный. Все-таки получилось очень нехорошо, размышлял Яуряпяя. Все дело в том, что русские просто не дали ему времени подумать, а ведь у него семья, детей четверо…
От этих мыслей стало немножко легче. Яуряпяя поднял голову и тихо спросил по-фински:
— Почему меня не отправляют в тыл? Разве я все еще нужен?
Часовой нахмурился, давая понять, что говорить ему не положено, полез в карман и достал круглую гуттаперчевую масленку, желтую, как осенний дубовый лист, свинтил крышку: в масленке оказались махорка и бумага.
Яуряпяя свернул закрутку, прикурил от собственной зажигалки и, чувствуя во рту и груди бодрящую крепость русской махорки, с благодарностью взглянул на солдата и вдруг подумал, не подарить ли ему зажигалку. Он приобрел ее совсем недавно, перед уходом в армию. Она могла работать на низкосортном бензине. Но потом прикинул, что поскольку он теперь пленный, а пленному без собственного огонька обойтись невозможно, лучше всего повременить с подарками. Да-а, теперь он уже не солдат похоронной команды, а только пленный…
