— Товарищ лейтенант! Прикажите роте снять панцири и нести за спиной. Вон как в других ротах несут…
— Отставить, сержант! — глядя на Бакшанова в упор красными, изъеденными пылью глазами, ответил Гаврюков. — Сперва за спину, потом в канаву?
«Тебя бы в нашу шкуру», — отставая от командира роты, подумал со злом Бакшанов.
— Сухарь черствый, а не человек, — сказал он негромко Окутину.
Окутин переложил пулемет на левое плечо, шатнулся от тяжести, неловко взбодрил за спиной обвисший сидор и догнал Гаврюкова. Через минуту тот сам подал команду:
— Отстегнуть панцири! Перекинуть за спину!
Рота облегченно вздохнула.
— Что ты ему сказал? — спросил Окутина Бакшанов.
Окутин махнул рукой.
— Все-таки?
— Ну что ты, грешным делом, как банный лист… Ну, сказал одно слово…
Наконец у развилки дорог объявили большой привал. Ноги Бакшанова уже ничего не чувствовали. Даже боль, которая до этого пронизывала при каждом шаге все тело, куда-то ушла, осталось только нытье и легкие судороги в икрах. Он сразу уснул, как убитый. Очнулся от весело-приподнятого голоса Окутина. Тот рассказывал анекдот.
Дружным хохотом ударила рота, и смех еще долго гулял отголосками.
Немного погодя Гаврюков подозвал парторга к себе.
— Ты что, Окутин, анекдоты рассказываешь?
— Для поднятия духу, товарищ лейтенант. Я бы не рассказывал, товарищ гвардии лейтенант, да некоторые уже горазды и окоп на солдата навесить, чтоб только воевал лучше. А ведь хорошо-то все в меру.
* * *
Учбат остановился на отдых возле деревни Левендукс — неподалеку от 296-го полка, и Боголюб, узнав об этом, пошел разыскивать Анатолия Залывина. Был уже вечер. Залывин лежал у карликовой березки с белым перекрученным стволиком. Ноги его в кирзовках были задраны на большую кочку. Уставший, разбитый после длительного марша, Залывин не притронулся даже к сухарям, которые похрустывали в вещмешке под рукой. «И что это у меня так ноют икры, — думал он, — словно по ним палками дубасили? Вот в своем полку я бы, наверное, так не устал. Среди своих всегда легче. А тут я неприкаянный. И что особенного я сделал? А всего и сделал, что речку переплыл с чучелами». Он уже и забыл о том напряжении, о той холодной свирской воде, о том внутреннем ознобе, что ощущал во время переправы. Даже снаряды, которые рвались рядом, не казались теперь страшными.
— Э-ге-гей, Анатоль! — неожиданно прервал его мысли знакомый, с ноткой привычного покровительства голос. — Ты что сачка давишь?
Залывин вскочил, охнул от боли в ногах, но с радостью кинулся к Боголюбу.
