И вот уже почти меня высадили, вдруг вбегает в этот вагон Валера, мой кореш, с которым я ехал, чуть ли не кричит: «Витя! Вот ты где! Мы весь поезд прочесали!» Я этого тоже всего не помню. Валера потом сказал, что смотрел на меня счастливого и сам улыбался. Потому что он мне как брат и таким меня не видит в последние годы. Все просто. Я если пятьдесят грамм выпиваю, я вообще все забываю.
А главное, забываю, что мы тогда сделали. Кавказ. Война. Мы в одном селе пленного нашего нашли. Глаза выколоты, живот вспорот, лежит в овраге. Мы и устроили. Всем. Всем, кто в селе был. Не знаю, что с нами тогда случилось. Очнулись: все почти убиты – это если так, без деталей. А там были-то, считай, одни гражданские. Вот с тех пор все и поменялось. Как с таким жить? Жить, конечно, можно, только вот улыбаться не получается. А когда выпью, то все забываю. И улыбаюсь. Я вообще очень веселый раньше был. Мне тут доктор сказал, что я должен себя простить. Простить. Я пробую. За нескольких из той деревни уже простил. А вот за… Не хочу вспоминать. Как бы совсем все стереть».
Наши души – это такие листы пергамента, на которых близкие нам люди что-то пишут. И чем ближе человек, тем глубже следы его слов, и, как ни стирай потом эти надписи, все равно то, что было, проступает и не дает нам дальше жить спокойно или неспокойно, тут уже кто как хочет.
Вот написала мама тебе в детстве на душе́, что не хотела, чтобы ты рождался, – ты с этим всю жизнь мучиться будешь. Хотя и в обратную сторону работает: если что-то хорошее на душе было нанесено, потом очень надо постараться, чтобы его темным чем-то зачеркнуть. Поэтому нельзя абы кому на наших душах разрешать писать. Но кто об этом думает?
Виктор, 27 лет.
«Может показаться, что у меня крыша съехала или мой психолог дурной. Нет. Я ведь доказать все это могу. Ира, когда ушла от меня, я с души все стер. Наждаком. Все, что она на ней написала. А потом еще растворителем прошелся, ну чтобы с гарантией, чтобы без шансов. Года два ушло. И смотрю на душу – чистый лист. Начал как-то с людьми заново учиться разговаривать. И с одной женщиной доболтался до брака. Уже дату выбрали. И тут я вдруг стал замечать, что меня раздражает, как она дышит. Громко. И ничего сделать не могу. То есть вообще ничего. И тут я вспомнил, что ведь это ее, ну Иру, раздражало, если человек громко дышит. Я ей еще говорил, что так нельзя. Человек же не виноват, что у него так бронхи шумят. А потом я еще на пальцы стал обращать внимание: широкие какие-то, и опять вспомнил, что ее они тоже в людях раздражали. То есть не стер я Иру. Точнее стер, а все осталось на душе, и, как стереть, непонятно. Музыка ее осталась, книги, кино, запахи. Все осталось на душе, как эффект палимпсеста. Мне психолог так и сказал. А что делать, не знаю. Только если душу, как пергамент, сжечь совсем. И то я не уверен. Да и как ее сожжешь? Хотя я пытался. Почти получилось. Таким зельем заправился, что мало кто выдержал бы. Но психиатры справились. Два месяца, правда, ушло, но вернули шарики да ролики на место. Я все к чему? Каждый раз, когда кому-то писать на душе разрешаете, помните, что, может, стереть не удастся.
