Они сближались. Пробовали друг друга. Привыкали. Ведьма была до немоты обескуражена, когда Шах, осмелев, стал чаще прикасаться к ней: прижимаясь, обнимая или увлекая в поцелуи, случайные и пылкие; он никогда не напирал, но заметно зажигался, стоило Вероне ответить или самой потянуться к нему. А еще — несколько раз дурачился и нарочито демонстративно пытался подсматривать, когда ведьма ходила в ванную; при случае сам терзал ее любопытство, то лениво стягивая свитер от жары, то оставляя дверь в свою комнату по утрам открытой во время переодевания. Верона всеми силами уговаривала себя не переходить черту, но как можно было унять девичье любопытство? А чувства? А страсти живого, трепещущего сердца?
В конце концов, после того страшного вечера Шахрур каждый день провожал Верону утром на работу — и встречал оттуда, от раза к разу с пакетом подарков. Ведьма нехотя ругала джинна за расточительность. Настолько нехотя, что впору себе было выписать плетей: это все было излишнее, неважное, ненужное, эгоистичное, греховное, но лакомое… Лакомое. Верона боялась заглянуть внутрь, в тени разума, и осознать, насколько глупые поступки совершает: принимает лживые богатства бога эволюции, лишает себя сил, путается с черным. Но хватало одного взгляда поздним вечером на джинна, который так просто, по-человечески, по-домашнему поправлял бороду перед зеркалом в ванной или спешил по коридору в одном полотенце, задорно бросая: «Страшно — не смотри!», — который убирал со стола или застилал кровать в комнате Вероны, оправдываясь тем, что ей можно один раз и отдохнуть, — хватало, чтобы выловить и убить в себе каждую злую мысль об этом мужчине. Как можно было так отдаваться другому человеку? Как мог черный так любить? Разве они не лишены ничего, кроме злобы? Разве их души не отравлены? Разве любовь, верность могут тронуть увязшего во грехе? Но, видно, могли. И могли так сильно, что впору было забыть, кто Шах на самом деле и что не так давно он силой забрал себе тело невинного человека, жизни чужой семьи… В одночасье, дав волю чувствам, он изменился так сильно, что перестал даже вспоминать о свободе, о договоре, о последнем желании.
Шахрур тревожился, лишь когда они с Вероной шли темными улицами домой. Он порой говорил, что видит бесов; видит даже среди дня, чует, что они вечно рядом, что следят и выжидают чего-то. Но джинн горел сердцем так ярко, что казалось, никакое зло больше не осмелится тронуть их.
