Столько лет удерживаемый ритм, расписанный график теперь грозили превратиться в пыль, но ведь Доминик понимал, от чего защищался, выстраивая свою жизнь так чётко, что там не осталось пространства даже для Мадлен. Каждый ритуал, каждая особенность распорядка были ниточками, ведущими к социальному, к обществу. Это был его спокойный форт, позволяющий выглядеть столь же нормальным, как большинство действительно нормальных людей вокруг. Это была его раковина, защитный корпус, а он сам — слишком мягкотелый моллюск, чтобы существовать во внешней среде без неё, — будто выкарабкивался из осколков.
Но кто и когда нанёс удар?.. Кто сумел подкрасться и разрушить до основания славный замок, столь долго надёжно ему служивший?
Уже почти не обращая внимания на изображения, Доминик попытался сосредоточиться. Что на самом деле привело к такому плачевному результату? Что стало тем самым толчком, из-за которого он перестал доверять себе и принялся изменять заведённому порядку?
И осознание оказалось болезненным — всё таилось в понимании красоты.
Любое своё действие Доминик укладывал в схему этого понятия. Его восприятие каждого жизненного процесса сосредотачивалось в дуальном «красиво» и «некрасиво». И раньше любая категория легко оценивалась по этому признаку. Жизнь — была красивой, убийство — нет. Вот что пошатнулось, превратилось в иллюзию в тот день, когда Рик прислал первые фотографии. И до сих пор Вэйл не нашёл примирения с собой. Его точка зрения неуловимо изменилась, да так, что он не мог полностью принять её. Как странно было чувствовать, что он не в силах принять часть самого себя! Прежде ему не были присущи такие страдания.
Каждое столкновение с «первым» расшатывало его личную систему всё сильнее, и был только один плюс от «второго» — его «работы», его кровавые полотна не возбуждали в душе Доминика ровным счётом ничего, кроме гадливости. Вероятно, виной тому было не убийство, а именно воссоздание чужой идеи — тут Вэйл мог бы посомневаться, но ему сейчас достаточно было и того, что получалось отрицать красоту этих деяний.
Но первый… Нет, Доминик не звал его так.
Про себя он всё равно именовал его художником и творцом. Даже уловка с Мадлен не удалась до конца, из подсознания ли, из глубин души, но возникали именно эти названия. Творец преследовал высшую цель, и то, что он делал… Нельзя было ставить в один ряд с мерзким подражательством «второго». И потому снова приходилось возвращаться к дилемме красоты и уродства. А значит, опять находиться в мучительном подвешенном состоянии неопределённости, когда невозможно выяснить, где в этой системе сам Вэйл, какое место он мог бы выделить для себя и творчества, что вырывалось из его души. «Второй» со своим убогим плагиатом не сумел совершить такого с Домиником.
