О чем я думал, глядя в безупречно белый потолок реанимационной палаты? Ни о чем конкретно. Конечно, я волновался. Волновался перед встречей с неведомым и непостижимым человеческому рассудку. Волновался как врач, как ученый, как исследователь. Волновался как друг.
Но волнение отступало, смываемое волнами белизны.
Белый потолок — как белый лист. Что за письмена начертает на нем спутанное сознание умирающего? Белые покрывала — словно саваны, словно девственные просторы Арктики. Белые одежды врачей — кто-то, возможно, сравнил бы их с ангелами или жрецами. Белые, кажется, даже запахи. Мерное сияние-жужжание приборов. Тишина нежизни. Преджизни. Видно, есть что-то такое щемяще-сладостное, целительное и убаюкивающее в этом всем, Андрис, если ты решил поместить в эту картину себя и меня?
Я много раз видел это все. Много раз смотрел на распростертое среди стерильной белизны бесчувственное тело. Я тоже жрец этого храма. Храма замершей жизни, хрупкой, трепетной, чуть бьющейся, как трава под снегом. В этом храме как нигде понимаешь, что жизнь — это чудо, готовое каждую минуту выпорхнуть из твоих рук, и поймать его гораздо труднее, чем упустить. Жизнь — это гость, это огонек свечи на ветру — каждый миг его горения есть чудо. Но большую часть нашей жизни мы стараемся не помнить об этом, и мы сами, наши близкие и друзья — все кажется, что это будет и завтра, и послезавтра, что твоему маленькому хрупкому миру ничто не может угрожать.
Игла зависла в миллиметре над кожей.
— Вацлав, последний раз молю — одумайся! Если мы не сумеем тебя откачать…
— Я не вернусь без него. Это я вам гарантирую.
Игла вошла в кожу. С замиранием сердца ждал я, когда начнет расплываться в глазах матово сияющий плафон. Десять кубов помчались по моей крови прямо к сердцу, прямо к мозгу, к каждому нерву, к каждой клетке. Скоро реки моих вен понесут меня самого в ту сторону, куда устремился ты — туда, где все они сливаются с чёрной рекой Стикс…
Тяжесть навалилась неожиданно мягко, вкрадчиво и на всё тело. Даже не как могильная плита — как могильная плита с весом всей земли под ней. Я задыхался. Тяжесть всё давила и давила, стремясь добраться до сердца.
Я не погружался в сон — меня в него затягивало. Стремительно, как в водоворот, неотвратимо, как в трясину. Да и не сон — тяжкое забытье, где нет отдыха и нет пустых сновидений.
Свинцом налились глаза, а за ними и вся голова, тело стало деревенеть, тело больше не было моим. Я ощущал себя внутри него, как внутри какой-то тесной и неудобной оболочки. Я уже не чувствовал, как холодеют руки и ноги — хотя, наверное, об этом взволнованно говорил Сеня, приложив ладонь к моей ступне.
