И всё же при своей малости они не угасают, не умолкают, не успокаиваются, продолжают помнить, терзаться, желать несбыточного… Словно крошечный огонёк в безбрежной ночи. Безумие с его стороны продолжать гореть, разумнее бы было погаснуть, слиться с окружающей тьмой — ведь из неё всё равно нет выхода… Но память так дорога, что заплатить за неё можно любой болью. Бездонной, как сосуд Данаид, удушающей, ломающей кости, как кольца гидры. Боль Гиацинта страшнее, безбрежней… Но боль Аполлона — кто представлял её, кто измерил? Быть запертым в мире дня, уже пронизанного тысячью стрел больной памяти, ходить по земле, пустой и мёртвой без него, смотреть в небо, не сулящее никакой надежды? Что может быть страшнее, чем быть богом и не иметь власти вернуть одного смертного?
Никто никуда не ушёл, все спокойно ждали меня. Клитемнестра собирала букет асфоделов.
— Ну что, убедился?
— Убедился… Грустный у вас мир…
— Можно подумать, у тебя весёлый. Ты-то тоже не успокоишься, пока не прижмёшь к сердцу потерянное навек.
Дворец вырастал из серой мглы, словно логическое продолжение чахлой равнины и печальных кипарисов, нацеленных в густое непроглядное небо. Словно цветок, расцветший на ветке. Мрачная красота его была вполне ожидаемой. Да, таким я его себе и представлял…
Вверх вели ступени — не слишком высоко, впрочем, и с промежуточными площадками. На самой последней площадке, перед входом в сам дворец, стояли два массивных каменных трона. Чёрные корявые кусты, похожие на пустынные саксаулы, прорастали тут и там сквозь выщербленные, растрескавшиеся каменные плиты.
О нашем приходе явно знали. Конечно, кто-нибудь сообщил… Верхняя площадка была полна народа — хотя назвать людьми, конечно, можно было далеко не всех этих существ. Свита царя, по всей видимости. Раз они смеют стоять там — значит, свита царя. Простые тени толпились у подножия, тени героев и некоторых мифических существ стояли на нижней и средней площадках. Но в целом подъём не слишком крут, так что одни не намного выше других. Наверное, это означает, что в принципе в этом мире почти все равны. Какая разница, царь ты или последний раб, если все в равной степени лишены солнца, радости, жизни?
Собравшиеся, конечно, шумели, указывая кто взглядами и кивками, а кто и прямо руками на нас. Данаиды стушевались, Клитемнестра же продолжала идти как шла — спокойно, уверенно, слегка опираясь на мою руку.
Но вот, словно пронёсшийся вихрь разом задул свечи, гул толпы стих. Двое вышли из дворца, заняли свои места на тронах. Толпа теней у основания расступилась, пропуская нас. И несколько — может, мне показалось? — ужасаясь нам.
