Суровый лик бога как будто становится мягче. Оксен встает, поправляет фитиль в лампаде, набожно крестится. Крестится вслед за ним и Мокрина.
— Мне не так уже и надобна эта ваша земелька, со своей едва управляюсь, — лукавит сам с собой Оксен. Он искренне сейчас верит в то, что одно только сочувствие к бедной женщине руководит им, вынуждает помочь ей, выручить из беды. А все же лучше было бы, чтобы она назвала хоть какую-нибудь цену. Пусть даже немного выше той, которую он собирается ей предложить. Не пожалел бы лишней копейки, только бы остаться чистым перед богом.
Но Мокрина не слезает с пенечка:
— Да уже вы говорите, сколько. Если бы тут был Протасий, он бы сказал, а так уж говорите вы.
«Поставлю сто свечек и пожертвую десять рублей на храм», — в последний раз обращается к богу Оксен и называет цену.
Цепа смехотворно низкая. Такую цену Оксен не осмелился предложить даже помещику после того, как позолотил ручку его управляющему. Но так уж повелось исстари, что один набивает цену, а другой сбивает ее. Так почему же должен отступать от этого обычая Оксен? Вот Мокрина подумает-подумает да и скажет свою вдвое, втрое высшую цену, вот тогда они и начнут торговаться… Но почему она так долго молчит? Возможно, она не расслышала?
Но Мокрина расслышала, только не знает, много это или мало. Ведь она же никогда не торговала землей. Вот если бы это были яйца, или куры, или гуси — о, тут бы она за себя постояла! Назвала бы цену и стояла за нее до конца. А землю ей продавать не приходилось. Чего не продавала, того не продавала.
Но Протасий написал: «Крепко торгуйся», и она должна торговаться. Она поднимает на кулака выцветшие глаза, несмело спрашивает:
— А вы не могли бы еще накинуть?
— По скольку же, Мокрина? — надрывает свое сердце Оксен.
— Да-а… хоть по десять рублей.
Сказала и сама испугалась. А ну как Оксен рассердится, не захочет больше с ней и говорить!
— По десять? — переспрашивает Оксен, — Гм, по десять… Ну что же, Мокрина, пусть уж будет по-вашему, а то я, признаться, торговаться не люблю… А теперь, как водится, и запить это дело не грех.
Обрадованный покупкой, Оксен достает бутылку, две чарки, миску с тоненько нарезанным салом, луком и огурцами.
— За здоровье вашего мужа, Мокрина! Пусть ему будет удача, чтоб вернулся, домой живым!
Мокрина никогда не пила горилки, но за Протасия нельзя было не выпить. Конечно же нельзя. Как вспомнит про какие-то там «булоны», которыми морят ее мужа в далекой Московии, так горький ком и перехватывает горло.
