Мокрина сухой рукой, будто смычком, снова провела по губам, как бы собираясь заиграть на них. Сколько она хотела бы? А откуда ей, глупой бабе, знать об этом? Разве она торговала когда этой землей, продавала или покупала, чтоб сейчас знать, что стоит ее нива? Могла бы точно сказать, сколько пролила на ней пота, сколько ночей недоспала, сколько здоровья потратила, вспахивая, засеивая ее, убирая урожай, потому что все это было, тому свидетели вот эти корявые и жесткие, как подошва, ладони, эта плоская грудь, эта сутулая фигура и преждевременно поблекшее лицо с сухими, потрескавшимися губами. А сколько стоит эта нива, она не знает. Чего не знает, того не знает. Не написал об этом и Протасий. Сказал только: «Крепко торгуйся!» А как она будет «крепко» торговаться, если не может даже цену назвать?
Наконец Мокрину как бы осенило:
— Так уж вы скажите, Оксен, сколько хотите дать?
— Вот тебе и раз! — развел руками Оксен. — Где же это видано было, чтобы покупатель да назначал цену? Вы видели что-нибудь такое на ярмарке, Мокрина?
Но Мокрину уже трудно было сбить с того пенечка, на который она взобралась. С чисто женской логикой, отвергающей все доводы здравого смысла, она твердила одно:
— Говорите уж вы, Оксен.
И Оксен вынужден был сдаться. Что ты сделаешь с глупой бабой, если ей так захотелось? А может, оно и лучше? Видать, она не знает настоящей цены своего поля, потому и не хочет ее называть!
Повеселевший Оксен начинает издалека:
— Вы сами знаете, Мокрина, что земля на вашем поле не очень того… А если прямо сказать — плохонькая землица. Там спокон веку ничего как следует не родило. Не родило ведь?
— Да, не родило, — соглашается Мокрина и пробует воспроизвести на губах тоскливую мелодию, проводит по ним рукой.
— Ну вот… Какая земля, такая ей и цена. Ведь если вы покупаете хорошую корову, то платите одни деньги, а если покупаете плохую, платите другие… Ведь так?
Мокрине никогда не приходилось покупать корову, тем более охотно соглашается она с богатеем.
— Так как вы думаете, Мокрина, могу ли я дать много денег за эту вашу землю? — тянет Оксен, потому что, по правде говоря, его немного мучит совесть. Конечно, он хорошо знает: земля на том поле нисколько не хуже, чем на его полях, — чернозем жирный, хоть на хлеб его намазывай. И уже кажется Оксену, что даже бог, как он ни благосклонен к нему, и тот с укором посматривает с иконы на хозяина дома. «Господи, если куплю землю по сходной цене, поставлю тебе сотню свечей, — пообещал Оксен. — Ты же сам, господи, видишь: лежит та земелька необработанная, нет от нее никакой пользы людям. А ты же сотворил землю для того, чтобы ее пахали, чтобы ее засевали… Потому и не могу я видеть, как пустует земля».
