Наконец отец пришел, еще более сгорбившийся и хмурый, нежели при первой встрече с сыном. Не заметил, казалось, ни нового дома из четырех комнат, ни других новшеств на дворе, — какая-то мысль угнетала его, не давала покоя. С таким же отсутствующим видом он сидел и за столом, ел, что дают, пил водку не пьянея, неохотно отвечал на вопросы деда, который, наевшись и выпив, перестал сердиться на сына и все хотел знать, как там, в Сибири, люди живут.
— Да живут, — отвечал с плохо скрытой досадой Свирид.
— И хлеб сеют?
— Да уж не куколь!
— Так как же он на том морозе растет? — искренне удивлялся дед, потому что, по его убеждению, в Сибири не было ни весны, ни лета, только лютовала зима. — Это, значит, там такую пшеницу сеют, что зимой родит?.. А ты привез той пшеницы?
— Зачем она вам?
— Как это зачем? — даже руками ударил о полы дед, пораженный такой бестолковостью сына. — Да засеяли бы — собирали б два урожая: один зимой, другой летом!
Олеся, забившись в угол, боязливо посматривала на бородатого, седоголового дядьку, который был ее отцом. Она чувствовала себя так, словно ее обманули.
Нет, не таким представляла она себе отца, когда мечтала о нем долгими зимними ночами, когда, полная детской обиды на взрослых, звала к себе отца — несла ему свое чистое сердце.
Тот, взлелеянный в детских грезах, отец был чутким и добрым, имел любящие глаза и ласковые руки. Этот же даже не обнял, не улыбнулся ей; нашел ее тяжелым взглядом, как-то сердито позвал:
— Иди сюда!
И когда Олеся робко подошла к нему — у нее при этом забилось сердце и онемели ноги, — когда глянула прямо на отца синими глазами, он даже отшатнулся, прикрыл ее глаза широкой ладонью, легонько оттолкнул:
— Ну, хорошо… Хорошо!.. Иди себе играйся, — так, словно девочка обожгла его своим взглядом.
Больше он ни слова не сказал ей. Не обнял, не приласкал, будто встретил чужого ребенка, а не родную дочь.
«Родную?» — спрашивает себя Свирид, и снова возникает перед ним непокорное лицо Олены, открытой ненавистью горят глаза, обжигают слова: «Не ты мой муж, а Василь…» «Так чья же ты дочь — моя или Василева?» — мысленно спрашивает Свирид притихшую девочку, которая сидит в углу, как божья кара, как вечное проклятие. Многое он отдал бы, чтобы узнать правду! Сегодня над могилой неверной жены стонал-просил: «Скажи!» Но могила упорно молчала. Протягивая руки к небу, молил бога: «Просвети!» Но и бог не откликнулся ему. И он не знал, у кого еще спрашивать, кому молиться, кого просить, — весь мир, казалось ему, восстал против него.
