— Там нас и не подпускали к хлебам, — тихо сказал он, и в горле у него заклокотало.
Уже когда подъезжали к своему хутору и навстречу им двинулись высокие тополя и яворы, зеленым прямоугольником выстроившиеся вокруг просторного двора, отец тихо спросил:
— Мачеху… где схоронили?
— Возле матери.
— Поезжай, сын, прямо на кладбище.
Кладбище раскинулось на высоком бугре, утыкав его крестами, усеяв могилами. Одни кресты давно покосились, другие стояли прямо, одни могилы затерялись в высокой траве, другие зеленели продолговатыми четырехугольниками, аккуратно оправленные, выложенные дерном, усеянные цветами. Но все они — и старые, и новые, и давно забытые, и свежие, — все до одной казались такими маленькими, будто здесь хоронили только детей.
А может, и правда все эти люди, умерев, возвращались к родной матери земле, которая их породила, вырастила, всю жизнь кормила и одевала, водила по широкому миру, снова возвращались к ней маленькими детьми, и она, любящая, всепрощающая, принимала их, добрых и злых, искренних и лукавых, принимала в свои вечные объятия и клала рядом — врага с врагом, друга с другом, — умиротворяла раз и навсегда своих беспокойных детей.
Оксен хотел повести отца, показать, где могила, но Свирид возразил:
— Я сам.
— Так я вас хоть подожду.
— Не надо… Поезжай, сын, домой, я скоро приду.
Оксен, проводив глазами отцову сгорбленную фигуру, повернул коней к дому.
Свирид долго еще не возвращался домой. Проходили час за часом, уже и солнце повернуло на запад, а отец будто сам лег в могилу на том кладбище. На столе остывал обед, Оксенова жена, Варвара, нервно мяла фартук в руках, дети ждали-ждали деда, который должен был привезти гостинцы, а потом, схватив по куску хлеба, шмыгнули во двор, только Олеся не отходила от окна, жалась к нему, ждала и тревожилась, боялась встречи, — ведь она не помнила своего отца, не представляла, какой он с виду. С далеких тех дней, когда еще жива была мать, туманным пятном вставало перед ней воспоминание об огромном, всегда суровом, никогда не улыбающемся человеке, которого она очень боялась, — с плачем шла к нему на руки. Время от времени Олеся отрывалась от окна, поворачивала к Оксену худенькое, с острым подбородком и с синими, как у матери, глазами лицо, спрашивала тоненьким голоском:
— Братец, тату скоро придут?
Дед каждый раз при этом все больше и больше сердился на сына: ему хотелось есть.
— Что это за порядки, к чертовой матери! — бурчал он, сердито поблескивая голодными глазками. — Нас бросил, с мертвыми целоваться пошел. Что, мертвые не могут подождать?..
