— Разве вот эту…
Гой, колись ми панували.
А тепер не бу-гудем, —
завел Гайдук, страдальчески сдвинув брови. И не успел отзвучать его старческий, но еще сильный баритон, еще разносился, трепетал он в комнате печальными октавами, а песню уже подхватили высокие тоскливые женские голоса:
Того щастя, тої долі
Повік не за-габудем…
Хорошо поет Зина, а еще лучше старая Гайдучиха, — как только смогла она уберечь этот необычайно чистый альт, который сейчас звенит, выделяя в песне каждое слово, точно наболевшую струну? И уже становится грустным лицо отца Виталия, хотя ему и не полагалось бы увлекаться «мирскими» песнями, печально насупливается Оксен, хотя ему совсем не к лицу печалиться возле молодой жены, словно старушка, оперлась щекой на ладонь Олеся. Даже Алешка и тот, пораженный, застыл с открытым ртом; видно было, что и его детское сердце охватила тоска, которая так и звенела в комнате. А про Таню — что уж про Таню и говорить! Она еще больше напряглась, замерла — подалась вперед и пристально смотрела на старого Гайдука, словно только он и мог ей сейчас посоветовать, что же дальше делать, как жить в этом чужом доме, куда ее забросила злая разлучница судьба.
И не успели еще допеть эту песню — вылить всю ее тоску и печаль, как не выдержало надорванное сердце Гайдука, упал он грудью на стол, возил мокрыми седыми усами по скатерти и горько рыдал.
— Сорок десятин как от сердца оторвали!.. Я ж ее по кусочку собирал, вершок к вершку прислонял, а они взяли и отняли… Так пускай же они подавятся ею, пускай она родит им только отраву и куколь за мою страшную обиду!..
Его гуртом уговаривали, давали холодной воды, а он все не успокаивался: бил себя кулаками в грудь — даже гул разносился по комнате, полоскал в пьяных слезах изрезанное глубокими морщинами лицо свое, скалил желтые, прокуренные зубы.
— Не могу, людоньки добрые, не могу!.. Сорок же десятин самой лучшей земли!.. Светлой, как солнце!.. И лошадей, и волов… Го-го-го!..
И кто его знает, когда бы удалось успокоить старика, если бы не заглянули в дом непрошеные гости.
Первым известил о них Полкан — поднял такой лай, будто полнехонький двор набилось воров. Женщины так и застыли на месте, а Оксен метнулся к двери, за ним старший сын Иван. Уже на бегу Иван наклонился — выдернул из-под лавки топор, и Олеся со страхом ойкнула, испуганно закрыв ладонью рот: точь-в-точь ее таточко, когда вернулся с каторги. Такому не попадайся на пути: рубанет не задумываясь.
