А Полкан просто зашелся лаем, даже рычал от злости. Спустя немного времени в доме услышали, что Оксен крикнул, топнул ногой на него, еще и хорошенько перекрестил, должно быть, палкой, так как пес завизжал, еще раза два обиженно гавкнул и потянул, бедняга, тяжелую цепь под амбар: догавкался! В доме облегченно вздохнули: свои!
В сенях затопали, зашумели, донесся Оксенов льстивый голос:
— Да заходите в хату, дорогими гостями будете!
В сенях несколько раз тяжело простучали, затопали сапогами о пол, будто снег обивали с ног, и на пороге появился человек в старой черной кожанке с оборванными пуговицами, в стоптанных, порыжелых сапогах на упругих, сильных ногах — в комнату вошел Василь Ганжа. И по тому, как Гайдук напрягся, словно натянутая струна, не спуская злобных глаз с запоздалого гостя, как смял он скатерть в жилистой руке, Таня догадалась, что в дом вошел кровный враг старика, может быть тот самый, кто отбирал у него и землю, и дом, и волов, и коней.
Ганжу, как видно, нисколько не смутили ни напряженное молчание присутствующих, ни горевший злобный взгляд Гайдука. Он стоял, широко расставив ноги, в старенькой приплюснутой кепочке на голове, и крупное, диковатое лицо его с хищным орлиным носом, с черным как смоль, тронутым ранней сединой чубом и с такими же черными глазами дышало уравновешенностью, спокойствием, словно даже любопытством. Будто вошел Василь Ганжа не в чужой — в собственный дом, увидел в нем непрошеных гостей, что понаезжали без него и напихались за стол. «А ну, посмотрим на вас, кто вы такие! — как бы говорил он. — Стоит ли мне с вами есть саламату из одного котла и пить мед-горилку или выгнать вас в три шеи к чертовой матери?!»
Ганжа пришел не один, рядом с ним стоял паренек в плохоньком пиджачке, в домотканых, навыпуск, штанах и в какой-то непонятной обуви — ботинках не ботинках, постолах не постолах, а так, черт его батька знает, что напялил на свои ноги человек! Русый чуб его прикрывала шапка с головы солдата-фронтовика, который принес ее с империалистической и передал, наверно, сыну. Войдя в дом, паренек снял было ее, а потом, увидев, что Ганжа и не думает поднимать руку к кепке, и себе снова натянул шапку, надвинул ее по самые уши, — теперь снимешь ее разве что вместе с головой. Неподвижно стоя у двери, он голодно и зло смотрел исподлобья на кулацкие разносолы, расставленные на столе.
— Да садитесь же, дорогие гости, за стол! — увивался возле них Оксен, и Тане сейчас стыдно было за него. — Василь, вы же здесь как свой, не один год у нас прожили!
