Тогда дед поднял вверх тяжелую палку, подступил к внуку:
— Отдай, нечестивец, сейчас, а то так и трахну по голове!
Что оставалось делать Оксену? Не начинать же драку со стариком, на потеху детям и сестре.
Он пошел в дом, открыл сундук, достал кошелек, вынул из него деньги, подал деду:
— Забирайте, только оставьте меня в покое!
И дед уже не расставался больше с кошельком. Таскал его с собой с утра до вечера, по ночам клал под подушку; часто просыпался, нащупывал его под головой, проверял, не украл ли кто.
Как-то кошелек выскользнул из-под подушки, упал на пол, и дед, проснувшись, поднял такой крик, что хоть святых вон выноси.
— Спа-а-а-сите! Украли! — вопил с расхристанной грудью дед, словно безумный выпучив глаза.
Увидев внука, вскочившего в дом, пристал к нему:
— Отдай, подлючий сын, гаман, а то я с того света тебя проклинать буду!
— Да вот он лежит! — заметил пропажу Иван.
Наклонился, поднял кошелек, подал деду. Дед мигом схватил его, прижал к груди.
И досадно и смешно было Оксену от такого дедова чудачества.
А кошелек понемногу наполнялся, раздувал свое потертое чрево, и правнуки не раз ломали себе голову над тем, что дед в него прячет.
Однажды у Алексея исчез новый, только что купленный им кожаный пояс — сверкающий, украшенный медными пластинками, не пояс, а мечта. Хлопец весь день проходил с покрасневшими глазами, перерыл все, перевернул вверх дном, по сто раз спрашивал: «Вы не видели пояса?» Но пропажа так и не нашлась.
У Оксена пропал брусок, которым он точил бритвы, Иван недосчитался праздничного картуза, темно-зеленого, с черным лаковым козырьком, а Олеся никак не могла вспомнить, куда она девала красные бусы.
Через год дед умер. Сели обедать — нет деда. Стали звать — не откликается. Нашли его в саду под развесистой яблоней. Свернувшись калачиком, дед лежал, будто уснувший ребенок, прижимая к груди разбухший кошелек.
Чего только не оказалось в том кошельке, когда в него заглянули! И царские ассигнации, и керенки, и банкноты Директории, и даже немецкие марки, — каждое правительство оставило в руках Ивасют свои денежные знаки, и только по этим деньгам оценивали Ивасюты каждую власть: чем больше денег попадало в руки, тем лучше и власть. Теперь эти деньги стали никому не нужными бумажками, не пригодными даже на цигарки, и только дед в своем болезненном воображении видел в них какую-то ценность.
Оксен подержал-подержал их в руках, взвешивая, и хотел было выкинуть, но передумал: а вдруг когда-нибудь опять пригодятся?
