— Ну, завтра и съездишь, — невозмутимо отвечал мужик. — Они там целую неделю меняться собирались. Соль, спички, мануфактура[1]. Седни-то уж всяко торговлю свернули, ночь скоро.
— Ах ты, мать твою за ногу, еще и мануфактура?! — длинно выругался Кочетов, вскакивая из-за стола. — Ладно, Иван, побегу я. С утра дел много, а тут еще это. Надобно же все подготовить да увязать.
Гости сожрали холодец, смолотили пескарей (кошка облизывалась, но ей и косточек не оставили), слопали капусту с огурцами. Ближе к полуночи, поняв, что закуски больше не будет, а пить в горло не лезет, начали расходиться.
— Ты, Ив-ван, млдец! Увжаю! — пьяно икнул Герасим Уха-нов — косолапый мужик, ростом на голову выше остальных. Кем он ему приходится, Иван не помнил — не то свояком, не то братом четвероюродным.
— Спасибо на добром слове! — отозвался Иван, выпивший не меньше других, но оставшийся почти трезвым.
— Дай я тя пцлую! — облапил его Герасим, норовя поцеловать слюнявыми губами прямо в губы.
— Иди с бабой своей целуйся! — увернулся солдат. Освобождаясь от объятий, брезгливо обтер липкую щеку.
— Ты чё, не увжаешь? — пьяно обиделся Герасим. Набычившись, сел рядом.
Иван отвечать не стал, принявшись скручивать папироску.
— Табачком угостишь? — спросил Герасим и, не дожидаясь ответа, нахально потянулся к кисету.
Николаев, перехватил загребущую руку, оторвал от газеты клочок, насыпал табачка, подал Уханову. Тот попытался скрутить "козью ножку", но все рассыпал.
— Раззява, — хмыкнул Иван.
Пожалев мужика, отдал тому свой окурок.
— Хорош, табачок-то. Турецкий? — затянулся Герасим, обсасывая самокрутку, как леденец — со чмоканьем и чавканьем.
— С Кубани.
Уханов хотел вернуть окурок хозяину, но Иван, глянув на обслюнявленную газету, брезгливо отмахнулся и свернул новую.
— Ну, чё в деревне-тο нового? — поинтересовался Иван.
Герасим скривился, почесал давно не мытую башку:
— А чё у нас нового? Все по-старому. Выпить, да в морду кому дать. Я вон в девятнадцатом годе, на Рожество, Оську Пшеницына прибил, — похвастался Герасим. — Помнишь Оську-то?
Оську Иван помнил. В конце семнадцатого вместе с войны пришли. Пшеницын говорил, что досыта вшей в окопах покормил и крови накушался, добровольцем в армию не пойдет. Многие так говорили. Думали, все, навоевались! Ан нет, Советская власть стала забирать в РККА не только добровольцев, а всех подряд. Слышал, что убили Оську, но думал, что на фронте.
— Мы с ним выпили, слово за слово, он мне в морду, я ему в рыло! Он меня топором к-как вдарит! Во, след остался, — разворошив волосы, показал Уханов шрам вполголовы. — Добро, что обухом, а не острием! А я его к-как поленом наверну, так у него и череп вдребезги! Утром просыпаюсь — мать твою в душу, не помню ни хрена, башка в крови! Как это я кровью-то не истек? Генаха — сынок мой, в Абаканово съездил, фершала привез. А следом милиционеры катят. Фершал башку зашил, милиционер в тюрьму отвез! Шесть лет дали, год отсидел.
