В конце Лука делал вывод, что "работа гр. Николаева на транспорте носила ярко выраженный стихийный протест против действий партийных и государственных органов. Николаев во время службы наччерептрансчека неоднократно упоминал, что пошел служить в карающие органы революции в личных целях и допускал анархические выпады в адрес Советской власти…" Запутавшись в словоизвержениях бывшего подчиненного, Иван взял служебную записку начальника управления Курманова. По мнению Алексея, "в данном случае имеет место заблуждение гр-на Николаева, принявшего чекиста за бандита, а не контрреволюционная выходка. Следует передать дело на рассмотрение народного следователя, изъяв его из компетенции ГНУ". По записке, составленный на обороте куска обоев, прошелся красный карандаш, оставивший резолюцию: "Отказать", ниже — неразборчивая подпись начальника губчека. "Ай да Лешка! — с теплотой подумал Иван о фронтовом друге, с грустью добавив: — Но плетью обуха не перешибешь…"
Еще раз осмотревшись, Иван забрал у чекистов все, что могло пригодиться — деньги, документы, табак со спичками. Рассовал по карманам два нагана и все патроны. Маузер брать не стал — громоздкий, да и боеприпасов к нему не отыщешь. К нагану же у любого мужика патроны попросить можно. Жаль только, что своего "наградного" не отыскал. Верно, хранился в дежурной комнате. Уже выходя из камеры, вспомнил, что чуть не забыл Георгиевский крест и медали.
К удивлению и радости арестанта, длинный коридор оказался пустым, а дежурный, вместо того чтобы бдить, сидел за столом и читал газету, время от времени поглядывая на входную дверь. Что творилось за спиной, чекиста не интересовало!
"Я бы тебя сортиры мыть отправил навечно!" — посетовал старый солдат и подошел ближе.
— О чем пишут, браток? — поинтересовался Иван, заглядывая через плечо чекиста.
— Да, все о том же — о контриках, что в Питере окопались… — буркнул дежурный и, приподняв взгляд от газетной полосы, вскочил, чтобы получить рукояткой нагана в лоб.
Иван придержал обмякшее тело и усадил парня туда, где он и сидел. Поднял с пола слетевшую фуражку, аккуратно водрузил ее на голову сидевшего, чтобы козырек скрыл набухавший кровоподтек. Опять же, обшарил карманы незадачливого дежурного, выгребая оттуда патроны, деньги и кусок хлеба. Прикинув, что с двумя наганами да тремя дюжинами патронов жить можно, Иван повеселел. То, что в одночасье из демобилизованного командира он превратился в "беглого преступника", конечно, не радовало. Но что делать? Если всего бояться, то проще сразу взять ствол чекистского револьвера да сунуть его в рот, чтобы не думалось. А вот, хрен вам! Не для того он прошел войну, революцию и еще одну войну, чтобы стреляться, как пленный офицерик! Попы говорят — грех самому себя жизни-тο лишать! Но долгогривые много что говорят, а за столько лет войны Иван уже не верил ни в грех, ни в ад с раем. Хуже ада, что был под Барановичами или под Перекопом, уже не придумать. А рай… А чё в нем, в раю-то, хорошего?
