— Ладно, будем надеяться, что он от меня к рыжему майору не пошел.
Рыжий майор был начальник райотдела МГБ Хряковский.
20
Так и ушел Петр без твердой уверенности, что эта страшная история кончилась. И потом, еще много дней спустя, он среди какого-нибудь разговора вдруг задумывался и спрашивал Раю: «А Кисляков Жорка не слышал те твои слова? Что-то он сегодня слишком нахально со мной разговаривал», — или: «Ты когда была в исполкоме, ничего особенного не заметила?»
И Рая как-то изменилась. На наряде или на каком-нибудь собрании она уже не выскакивала со своим суждением, не горячилась, не лезла, как говорится, в суперечку. Прежде чем что-нибудь сказать, она теперь обязательно думала: «А может, промолчать? Опять ляпну что-нибудь…»
Руководить политической жизнью совхоза стало Петру совсем трудно. И даже на собраниях, когда кто-нибудь говорил не то, что положено, он не мог уже хорошенько оборвать и дать должную оценку. Как-то боялся услышать: «А сам-то…»
Но иногда Петр брал себя в руки и поступал по всей строгости. Например, когда главный инженер винзавода, без всякого на то указания, отпустил в День Конституции всех семейных работниц по домам.
Этот главный инженер, маленький, старенький, несчастный интеллигент в очках иностранного образца, стал что-то бормотать: мол, им все равно нечего было делать, а тут праздник… Но Петр пресек. С исключительной горячностью он стал кричать, что тот виляет и, если в цехах не нашлось работы, могли бы собирать металлолом или расчищать территорию от разного хлама. И потребовал вдруг строгача, хотя бюро склонялось к тому, чтобы просто поставить на вид…
Потом Петру было почему-то совестно. И он вспоминал заплаканные глаза старикашки и жалкое его бормотание: «Я с двадцать четвертого года… с ленинского призыва… и никогда… ни одного пятна… И я ж людям лучше хотел…»
…В конце концов Петр сделал совсем уж странную вещь: пошел за три километра на молочарку к Павленке. Не то чтоб посоветоваться или обменяться опытом, а просто так. Потянуло, черт его знает почему…
Александр Сергеевич сбросил свой белый халат, напялил на голову каракулевую ушанку, накинул на плечи синее городское пальто с каракулевым же воротником и сказал Петру:
— Ну, пойдем погуляем. Что там у тебя еще стряслось?
Петру не понравился этот вопрос, и он даже пожалел, что притащился сюда, к этому чужому, уверенному в себе человеку, который никогда его не поймет и не полюбит. Но все-таки он заговорил и рассказывал долго, горячо и сбивчиво. И про проклятого гада Гомызько, и про Раину несерьезность, и про собственную слабость, которая его пугала, и про собственную твердость, которая его печалила…
