Художники находились на прежнем месте, но место изменилось. Под последним фонарем (остальные перебиты) стоял всего один, не решаясь покинуть эстампы, расставленные на мостовой. Накуртка мельком оценил техничные линогравюры в багетах под стеклом: свобода-на-баррикадах в ассортименте.
Остальные кучковались в десятке метров над тут же затухающими всплесками огня. Они пытались подбодрить костер из останков буфета: гнилая фанера плевалась, как смеялась.
Один, потеряв терпение, вылил всю соляру, перевернув бутыль. Бухнуло, разметав художников. Разлившийся свет ярко выделил фигуру позади, будто собирающуюся стрелять с двух карманов.
Накуртка стоял, плотно сжав губы. Он ненавидел соляру, пакетированный уголь и мангалы, и пластиковые зажигалки, и безмозглых идиотов, не ведающих о своем надругательстве над природой.
— Это не омон? — сказал толстый художник. Ругались они по-русски. — Мы не всех закопали?
Художники подошли. Накуртка поднял глаза, осматривая лица. Все бритые наголо, молодые, накачанные.
Ткнули в спину — это тот, с эстампами, подобрался. Это было как спусковой крючок.
Накуртка молчал, когда ему связывали руки. Большого урона он не потерпел. Художники остановились. Тишина подмывала их убежденность.
— Что теперь?
— Поджарим.
Все повернулись к забытому огню. Соляру всю израсходовали. Но фанера уже горела.
Накуртка смотрел в выпуклые глаза. Толстый моргнул. В тот же миг Накуртка двинулся к костру. Все оцепенели, когда он встал на колени, боком, завел сзади руки в пламя. С минуту держал — потом стряхнул веревки в костер.
— Омон это вы, — он перешел на их язык. Слова, что и знал, забыл, но акцент ошеломил их подобно ушату воды. Сымитировать его невозможно. И не надо ничего имитировать.
Накуртка руки держал на весу. — Аптечка, — спохватился кто-то. Накуртка ждал, пока руки заливали пеной, затем вырвал их у неумело пытавшегося перебинтовать и присел к огню.
Ему вставили в рот сигарету. Он потянул пару раз, двинул бровью на сунувшегося с бутылкой. Сигарету вынули. Боль расходилась по всему телу, и он раздумывал, как же дальше.
— Так ничего не скажешь?
— Кто меня помнит? — Накуртка вытер плечом пробившуюся из глаза слезу.
Парни переглянулись.
— Я вас помню. Вы тут портреты углём рисовали. Лев, — он пробился вперед, протягивая руку. — Ой. — Он убрал руку.
— Сейчас вспомнил? — Глаз был мокрый; но слез он больше не вытирал.
— Болит? — вместо ответа, кривясь так, будто ожоги были заразными.
