Накуртка зашел к ровесникам — таща за собой волкодава; к ошейнику он привязал веревку. Без ошейника собака сразу ложился. В любом закрытом помещении чудовищно начинал вонять псиной; Накуртка подозревал, специально. В глазах его читалось: скоро сдохну — чего тебе?
— Паша! — художник полез обниматься. На вид ему, как и Накуртке, можно было дать неопределенное количество лет. В отличие от Накуртки с индейскими волосами как вороново перо, он был полностью бритый.
— Можно у тебя оставить собаку? — Накуртка зашел с ферзя.
— Оставляй. — Художник недавно переболел; нюх у него пропал. — Чем кормить? — осведомился.
— Собачьим кормом. — Накуртка отделил половину денег, полученных за малярный промысел. — Я потом заберу.
Из дальнего крыла мансарды появилась девка с голой грудью. Художники здесь жили в мансардах — провинция! И имели натурщиц. — Как будто этих мест не коснулись новые времена.
Накуртка бы здесь жил — если б не видел тех лесов, и пространств, и был Пашей.
— Верка, — сказал художник, выпятив живот, — это братик Павлычко.
Вера подошла, склонилась к Накуртке, задев грудью, коснулась лба мягкими губами.
Накуртка в последний момент отпрянул.
— Не паникуй, — засмеялся художник, довольный, — мы вкруговую в иммунитете.
— Бунт пришел подымать, — после этого объяснил Вере, — ты где был? — опять Накуртке, — у нас три отгудело, отдыхаем.
— Это про вас говорят? — спросила Вера, — вы — Павло?
— Он — Павло, — сказал Накуртка, лягнув собаку. Алабай вздрогнул, проснулся, лизнул Веру в колено.
Накуртка сбежал по кривым лестницам, пошел, не оглядываясь. На него смотрели сквозь пыльное окно: художник, Вера, Павло.
Мансарда находилась недалеко от кладбища. Накуртка подъехал на трамвае.
На кладбище долго бродил по рядам, нашел белый камень. Над камнем росло дерево, клен. Листья были аккуратно сгребены в кучу.
Накуртка потрогал камень. Присел. — Дальше некуда, — сказал он вслух.
Час сидел. Солнце закатилось, стало холодно.
Поехал теперь другим путем, в обход мансарды. За собакой он обещал вернуться, помнил.
Всюду царила небрежно прибранная разруха; висели флаги, разные. На одном каштане развевалось черное знамя анархии.
Трамвай дребезжал не спеша; потом остановился. Водитель вышел: — Дальше путь вынут, всё.
Накуртка вышел последним.
В городе раньше говорили на двух языках, и никому не мешало. Всё существовало вместе. Теперь всё распалось. Уже было семь лет назад, когда он приезжал, и тогда он знал, что пойдет только дальше.
