Появление и расцвет университетов в средневековой Европе были инструментом, по сути приводным ремнем сложных построений теологов и мыслителей не только о божественной сути, о Творце, но и о природе вещей, об устройстве Вселенной, о природе человека.
Подобного рода предположения и теории широко обсуждались в дискуссиях на «площадках» в университетах, где необходимо было доказать возможность помещения бесконечного количества ангелов на кончике иглы. Логические механизмы подобного рода «доказательств», аргументы, им сопутствующие, способствовали созданию «практической» аналитики, сколь примитивной и схоластически-условной она тогда ни выглядела.
Русская интелектуализированная мысль крайне узкого круга отцов церкви, монахов, писцов, князей была отдалена от практической ежедневной мыслительной деятельности основной массы русских людей. Такого рода логическая практика на Руси никак не способствовала широкому своему представительству среди простого православного народа. Эквивалентом этому являлись все формы устного народного поэтического творчества, которые куда больше воздействовали на духовные представления людей (да и на правила обыденного поведения), чем возможные схоластические дискуссии.
Справедливости ради заметим, что раскол русской церкви, произошедший вслед за реформами Никона, увеличил количество активно «рассуждающих» субъектов применительно к догматам религиозного верования и непосредственной религиозной практики. Но все же куда большее значение имела эмоциональная уверенность в том, что защищаемые положения «старого верования» являются истинно «божескими» — и единственно следование им сохраняют православному человеку надежду на спасение.
Твердость в вере, отстаивание ее положений, не страшась ни физических мук, ни собственной личной гибели (один пример «огненного» протопопа Аввакума чего стоит!) вполне позволяют представить степень убежденности русских «протестантов» в своих позициях. Логика, если здесь и была, то она явно занимала подчиненное положение по отношению к в е р е. Эмоция и чувство правоты, принимаемой всем своим существом веры, ощущение внелогических убеждений и состояний ума как основы личности (или того, что чувствовал под этим средневековый русский человек) явно торжествовали над какими-то возможными интеллектуальными схемами или аргументами убеждения.
В своем «Житии» Аввакум рассуждал о том, что является известной базой для сопротивляемости русской языковой картины мира всякой другой картине мира, о том, что лежит в основе миросозерцания всякого человека, думающего и говорящего по-русски. И он был одним из немногих, кто квалифицированно и талантливо выделял эту специфику из общего «котла» свойств и качеств русского человека. Он подчеркивал главное: «…Писано моею рукою грешною протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природный язык, виршами филосовскими не обык речи красить, понеже, не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет. И Павел пишет: „аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам, — ничто же есмь“. Вот что много рассуждать: не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго…» [3, 53–54].
