, хотя и
дикого во многом мира прорывается туда, где ослабли внешние и внутренние скрепы, туда, где «сияющий град на холме» сгнил изнутри и по существу готов отдаться на растерзание новым ордам варваров по одной простой причине — уже нечего защищать с той самой яростью и остервенением, с каким крестоносцы ходили под стены Иерусалима, а мореходы Испании и Португалии в один присест сделали мир конечным и «полным», совершив кругосветные путешествия и открыв новые миры и, соответственно, новые смыслы и собственного существования и тех народов, которые они покорили.
Нет той гениальной отчаянности великих авторов Возрождения, с которой они создали божественную прекрасную художественную Вселенную, далеко вперед обозначив пределы, бесконечные по сути, духовных возможностей человека.
Нет, человек не стал менее велик, но его возможности сузились до создания все новых и новых приспособлений для улучшения своего повседневного существования, для ублажения «живота своего». Нет, конечно, еще жив дух поиска и стремления к неведомому, который проявляется в гениальных идеях Стивена Хокинга, создателей межпланетных космических зондов и телескопов типа «Хаббла». Но это все как угасающие приветы из прежнего романтического состояния человечества.
* * *
Но вернемся к соображениям о гносеологических особенностях отличия «русского мира» от других миров. Как мы отметили выше, ссылаясь на исследователя П. Кузнецова, что принципиальная особенность русского развития сводится к историческим аспектам становления русской ментально-интеллектуальной основы, где второе слово отнюдь не является доминирующим (интеллектуальной). Приведем другую часть его рассуждений.
— «Русское православие как драгоценный дар получает в наследство этот итог („освоение философского наследия эллинизма“ — Е. К.) — но именно как завершение, как последнее слово, а сам этот путь вместе с промежуточными философскими и богословскими ступенями оказывается отброшенным. Русская культура, да и русская жизнь, изначально оказываются в драматической ситуации: если Истина дана — и обоснована Святыми Отцами, людьми „неизмеримой учености“ и подлинной божественной мудрости, то как и для чего возможна христианская мысль? Как возможно историческое, культурное и богословское творчество? Как возможна История вообще?» [1, 23].
В этих рассуждениях, как и в подобных высказываниях Г. Флоровского, на которые ссылается Кузнецов, есть одно внутреннее противоречие, которое не так очевидно, не сразу становится «видно» в подобного рода построениях.
