издания).
Иное пространство — это пространство жизни и творчества п р о с т о писателя, в котором его личные ошибки и заблуждения, которых, естественно, он не избежал, его особые отношения с властью (императором) не воспринимаются представителями русской культуры как существенные (влияющими — в смысле искажения — на его основное пространство, совокупность смыслов, которые он создал и передал последующей русской культуре) или же такими, что они нуждаются в особом содержательном разъяснении.
Эта исключительность нахождения поэта внутри читательского и исследовательского сознания и посейчас не позволяет серьезно рассматривать никакие, к примеру, ситуации виновности или неточности поведения самого Пушкина в ситуации с Дантесом и его приемным отцом бароном Геккереном. Та архетипическая устойчивость его присутствия в нашем сознании, отбрасывает напрочь подобные суждения или даже целые концепции, как противоречащие основной «программе». Они воспринимаются нами как безусловно ошибочные, не учитывающие другие, более важные аспекты его личности и творчества. Пушкин не может быть виновен или неправ: такова константа отношения человека русской культуры к своему гению.
По существу, это абсолютно справедливо. Гения необходимо судить по его собственным законам. Но и у нас, представителей русской культуры, есть полное право судить поэта по законам, которые сформировались под его воздействием в пространстве этой культуры. Такого рода сознательное заблуждение характерно в первую очередь для восприятия творчества Пушкина в России. Причем, само творчество — от сказок, юношеской лирики до сложных философских поэм и «Маленьких трагедий», от «Евгения Онегина» до «Капитанской дочки», от писем до литературной критики не воспринимается носителями русской культуры вне отрыва от его личности, истории его жизни, где явными смысловыми вершинами являются — стихийное вольнолюбие поэта и его влияние на революционные настроения в России начала века, его отношения с властями, царем, с женой, история дуэли. Всё в Пушкине в нашем восприятии переплетено донельзя тесно и неразличаемо, особенно на «дальнем» расстоянии.
Высказанное суждение А. Григорьева, что «Пушкин — это наше всё», затертое донельзя постоянным и беспричинным употреблением без всякого проникновения в его суть, на самом деле точно отражает эту случившуюся абсолютную пушкинскую проявленность, которая возникла в русской жизни именно с его приходом в национальное бытие. Он заполнил все лакуны и культурные зияния, он рассказал, описал и, собственно, объяснил, как устроена русская жизнь изнутри, определил, что в ней является главным, ч т о предстает в ней опорным элементом.
