людям, всего лишь как к инструменту для реализации своих фантазий и страстей и известную помеху в случае, если эти люди будут мешать реализации его желаний. Т а к о й человек не очень долго будет задумываться над тем, чтобы сохранять жизнь иных людей или смотреть на эти жизни как на некую ценность, поэтому, исчерпав свой наличный жизненный потенциал, пригасив и уничтожив остроту восприятия жизни через ее чувственную сторону, он легко может согласиться (и даже будет уверенным в том) на всеобщую гибель, на устроение некого Армагеддона на земле.
Своеволие и отсутствие нравственных ограничений превращают подобного человека в безусловное не-человеческое существо, стремящееся к уничтожению, хаосу, распаду и смерти. Гениальные психоаналитики увидели это еще на рубеже XIX и XX веков, ну, а первым об этом рассказал Федор Достоевский.
Русский же человек, несмотря на официальную концепцию атеизма, насаждаемую в советскую эпоху, сохранил безотчетное религиозное чувство, которое не имело никакого отношения к его внешней жизни. (Мы говорим сейчас не о тотальном явлении, и в Советской России немало было реальных атеистов — мы говорим о сохранившемся типе русского религиозного человека).
Интерес Пушкина к русской древности проистекает именно от этого чувства единства всех со всеми и неразрывности всей русской истории. Конечно, будучи человеком нового — XIX века, Пушкин несет в себе и потребности новой эпохи: требование личной свободы, независимости, отсутствие полицейского произвола и преследования властями.
Достоевский говорил в своей великой речи о Пушкине, что поэт явился, чтобы высказать «новое» слово миру, и один из главных моментов в говорении этого нового слова стала его всечеловечность, умение перевоплощаться в другие национальные типы, усваивать и передавать их опыт, ментальную суть. Вообще, любопытно, как другой русский гений — Достоевский высмотрел именно этот аспект пушкинского мира (и справедливо высмотрел!) во времена расцвета национального эгоизма и становления именно национальных государств (XIX век), что достаточно быстро приведет к неубираемым противоречиям и целой череде войн на европейском континенте и, в итоге, к Первой мировой войне. Но другой важно — это действительно удивительная способность Пушкина перенимать обличье других культур и других национальностей, не теряя при этом своей «русскости».
Достоевский, кстати, увидел широкий диапазон пушкинского художественного «маятника», так как, наряду с точной передачей поэтом черт и особенностей других народов, истинно национальное начало он разглядел в характере Татьяны Лариной. И здесь автор «Братьев Карамазовых» оказался прав: если убрать всякого рода сословные перегородки между женскими типами в конкретной русской истории, становится очевидно, что главным носителем национальной идентичности и сохранения национального духа выступает именно русская женщина. Исключительно ее усилиями сохранилось в русском народе религиозное чувство, благодаря ее неописуемому самопожертвованию в дни национальных катастроф и исторических решающих испытаний была поддержана ею жизнь всего народа. И не только русские классики — от Пушкина (Татьяна, няня, Маша Миронова), Некрасова (целый набор героинь от народных до жен декабристов), Толстого (Наташа, Анна), Достоевского (Аглая, Настасья Филипповна), но в советское время у Шолохова (Аксинья), Распутина (старуха Дарья и Настена) показана та же самая линию развития русского народа — через женщину, через ее усилия все сохранить и сберечь. Это полностью отвечает метафической сути России, которая в самом названии хранит в себе женский род, женское начало.
