Явление Пушкина невозможно объяснить какими-то закономерностями культурно-исторического порядка национального свойства, что в общем мы наблюдаем в рамках западной культуры, где не просто происходит смена одной культурной парадигмы другой (со всеми эксцессами на грани перехода) — раннехристианский реализм, готика, барокко, классицизм, романтизм и т. д., но это отражение сложного взаимодействия многочисленных факторов бытовой, психологической, религиозной, и иной линии развития общества и человека. При всей невидимости происходящих изменений, происходило накапливание содержательных вопросов конкретно-мировоззренческого прежде всего плана, что вызывало к жизни отражение данных процессов в искусстве.
Как мы отметили чуть выше, принципиальное отличие России как цивилизации (и культуры как основной части этой цивилизации) заключается в том, что она изначально ориентирована на совершенно иной тип гносеологии. Можно сказать более определенно — у нее фундаментально другая гносеология. Она даже и не гносеология вовсе, а сложное переплетение собственно познавательных элементов, аналитически размытых допущений об устройстве и функционировании бытия, выдвижение в этой системе познания на первый план эмоционально-чувственных и неконкретных в плане индивидуализации оценочных элементов. При этом эмоционально-чувственные и оценочные скрепы этой познавательной идеологии являются крайне подвижными, лишенными какой-то определенности и очевидности с точки зрения формализованной логики.
* * *
Одной из немногих фигур в России, которые демонстрировали напряженное мыслительное отношение к действительности и в том числе к важнейшим вопросам российской цивилизационной парадигмы, и тем самым находился в известном противоречии с существующей традицией, был П. Я. Чаадаев [4]. Фигура значительная в истории развития русской философии, без анализа деятельности которой невозможно обойтись, рассуждая о становлении «метафизических идей» в России в начале XIX века. Нам же интересны его взаимоотношения с Пушкиным, поскольку их полемика, их обмен мнениями о судьбах России, восточном христианстве, о специфике русского духа стали одними из определяющих для всей глубинной линии укрепления метафизики (в пушкинском смысле) в русской культуре.
Чаадаев по главному содержанию своей философии был как бы и вне всякой русской традиции. Мало того, что он отказывал прошлому России — в историческом и культурном смыслах — во всяком значении и влиянии на европейскую культуру, но он не видел и никакой перспективы для нее и в дальнейшем. Этот запредельный
