, которую порождает Пушкин; эта открываемая вновь сущностная сторона русского языка, вроде употребляя те же самые языковые средства, в свою очередь порождает
новую картину мира — более сложную и расширенную по количеству учтенных в ней элементов и свойств объективной действительности.
Пушкин как бы протирает своей чудесной поэтической рукой затуманенную и неясную до этого «картинку» изображения жизни — и делает ее внезапно ослепительно яркой, прозрачной до умопомрачительной глубины, обладающей невесть откуда взявшейся смысловой перспективой: мир вроде бы тот же самый, но освобожденный от чрезмерной привязанности к одному значению, одному смыслу, к одной линии изображения, он становится стереоскопическое объемным, безмерно сложным и уникальным по составу объявившихся в нем смыслов.
А ведь это коснулась у Пушкина не только описания объективной реальности — природы, времен года, внешности человека, всего предметного мира, окружающего человека, но и его внутренних состояний, его психологии, его эмоций тончайшего и еле определяемого свойства. Откуда, отчего? — слова и их сочетания вроде те же самые, что в прежней литературной традиции, но мир, увиденный поэтом, и человек, им открытый, это то, чего до него не было.
Поэтому формальная невозможность сопоставить пушкинские открытия в литературе с психологией (как в рассказе А. Чехова «Учитель словесности», где один из героев уверен, что нельзя задавать школьникам тему «Пушкин как психолог») или тем более с философией, рассыпаются при встрече с глубинами, вскрытыми им в составе самого русского языка, и моментально придавшими этому языку познавательную и оценочную характеристику уровня древнегреческого дискурса.
Та метафизичность языка, которой ему не хватало в русском по сравнению с иными языками, прежде всего французским, им самим и создается. Причем это происходит не на структурном как бы уровне — путем изобретения или калькирования отвлеченных или иных аналитических понятий, не существующих в русском языке, но воссоздавая иное смысловое пространство для новой жизни слов и понятий данного языка.
Феноменальность работы, которую он осуществляет во многом делая ее, эту работу, и предметом своего интеллектуального усилия, заключается в том, что начиная с него, Пушкина, русский язык пошел по совершенно иному пути, чем другие европейские языки, говоря более точно — языки романо-германского круга.
Пушкин меняет язык не в плане усиления его абстрагированности, увеличения той степени отвлеченности, которая уже не имеет связи с объективной реальностью, но его семантика — объявившихся новых категорий или понятий — становится предметом дополнительного согласования:
