Стилистика происходившего среди большинства баптистов – как рядовых, так и руководящих – мало чем отличалась от советской действительности. Съезды, пленумы, генеральный секретарь… Тексты песен иногда были положены на эстрадные мелодии, популярные в СССР. Впрочем, они и сами напоминали нечто до боли знакомое. Вот два примера:
Братья, сестры, дружно, смело,
Как один народ,
Совершать Господне дело
Все пойдем вперед!
За евангельскую веру,
За Христа мы постоим;
Следуя Его примеру,
Все вперед, вперед за Ним!
Последнее четверостишие кто-то из хиппи, заходивших к Кадаевой, распел на мотив «Тачанки-ростовчанки». Все долго смеялись. А отец Димитрий Дудко часто говорил:
– Кто у нас первый в Церкви? Патриарх. А у баптистов? Генеральный секретарь. Пусть даже «брат», а не «товарищ».
В общем, попытка встроиться в советскую реальность сослужила недобрую службу самой массовой в Союзе протестантской группе. Однако нельзя отрицать и того, что в результате появился очень своеобычный феномен: настоящий русский протестантизм. В начале девяностых «наши» баптисты сохранили юлианский календарь праздников, не приняли зарубежных миссионеров, в массе своей не эмигрировали, а потом стали, как и прочие постсоветские люди, поругивать Запад. Конфессия, пришедшая из Европы и Америки, переродилась на русской почве. Многие баптисты – особенно интеллигенты – приняли Православие. Среди таких – лучшая и чуть ли не большая часть моих собеседников из «неформального» протестантского круга 80-х годов.
С пятидесятниками довелось общаться меньше – и вот у них «советский» колорит затрагивал только быт. Большая часть общин находилась в подполье, единственный на всю Москву и Подмосковье полу-признанный властями молитвенный дом располагался в Косино. Туда мне довелось съездить лишь два-три раза, по подсказке Олега Стеняева, тогда православного семинариста и недавнего пятидесятнического проповедника. Люди в здании из серого кирпича, без какой-либо вывески, собирались довольно угрюмые. Собрания мало бы чем отличались от баптистских, если бы не глоссолалия – «говорение на иных языках».
Где-то к середине действа проповедник начинал издавать довольно своеобразные звуки – имитацию молитвы на никому не знакомом наречии. Следом то же самое начинала делать половина присутствующих. Иногда слова в устах лидера собрания напоминали немецкие, но чаще он издавал просто нечленораздельные звуки, причем повторявшиеся. Было совершенно очевидно, что его исступление неискренне.
