Надя не ответила. Может быть, и покойнее, кто знает?
Долгушин молча повернулся, как это он привык делать, переставив костыли и крутнувшись на одной ноге, и вышел.
«Узнать бы, как они живут, — подумала доктор, провожая его взглядом. — Ясно, если бы Дарья была покойна, куда быстрее пошло лечение, ходчее, как тут говорят. Новая среда, новая психология. И что же? Нужна гибкая медицинская психология или изменение психологии среды. То и другое…»
Рано утром чуть ли не вся больница собралась вокруг старой телеги, в которую был впряжен Тиша. Мерин лениво помахивал хвостом, отгоняя первых утренних оводов. Вася-Казак, распушив чуб, стоял возле телеги. Он натянул для порядка вожжи, хотя Тиша и не думал трогаться с места. По другую сторону телеги, будто над гробом, стояла подавленная Зоя Петровна. Она раскаивалась, что надоумила доктора ехать в Новоград, как будто нельзя было запросить приказ — выслали бы. А то уедет — ищи ветра в поле. Подошла Лизка Скочилова, поправила на муже воротник новой безрукавки из зеленого ситца, наверно сама шила, не поднимая глаз — все еще побаивалась доктора, — сказала:
— Возвращайтесь скорее, Надежда Игнатьевна… — и заспешила домой.
Выпорхнула из стационара Манефа, будто по воздуху перелетела поляну.
— Надежда Игнатьевна, привезите мне духи «Кармен». Не забудьте!
— Не забуду!
— Тронулись? — спросила Зоя, видя, что к Надежде Игнатьевне многие потянулись с заказами. — Скоро поезд.
— Лошадь зачем?
— Так захотел Вася…
— Да что вы все сегодня какие-то скучные?
Идя рядом с телегой, то и дело касаясь Надиного плеча, Зоя ответила не сразу.
— Знаете, Надежда Игнатьевна, — заговорила она, когда телега вкатилась в лес, — знаете… эти дни были какие-то настоящие. Никто ни на что не жаловался, все бегали, беспокоились. Интересно было. А теперь подумывают… Да… Лучше бы вам не уезжать… Мир велик, и соблазна много. Не знаю, как мы издали вам покажемся?
Близко загудел паровоз, и все заторопились.
1
С этим деревянным двухэтажным домом, по тесовой обшивке покрашенным охрой — официальный, можно сказать, цвет железнодорожного ведомства, — у Нади Сурниной была связана вся ее жизнь. Здесь она родилась за год до революции. Отсюда ходила в школу, что на горке, за парком культуры и отдыха. Все тут принадлежало железной дороге — и дом, и школа, и парк, и клуб, и даже улица, названная Деповской. Одним концом улица выходила к локомотивному депо, другим, поднимаясь в горку, упиралась в заброшенное кладбище. Из этого дома уносили гроб отца, паровозного машиниста. При крушении товарного поезда в тридцатом году отец обгорел и был сильно изуродован, так что гроб не открывали даже родственникам для прощания и заколоченным несли на кладбище. Надя помнила, в тот день пошел первый снег, вокруг было светло, и снежинки, невесомо-легкие, вспархивали с крышки гроба. Брат Андрей рассказывал, как однажды утром в восемнадцатом году мать ушла из дому и, легко перепрыгивая через рельсы, добралась до стоящего в тупике санитарного поезда. О матери теперь напоминала лишь фотография над комодом. С нее смотрела широко открытыми крупными глазами молодая женщина в белой косынке медицинской сестры. И еще о матери напоминал старинный, затрепанный до лоскутков фельдшерский учебник по внутренним болезням. На нем аккуратная надпись без адреса: «Завещаю тебе!» Андрей говорил, что это предназначалось Наде, тогда двухлетней крохотуле. И хотя ни он, ни кто другой в точности не знал, так ли это было, Надя все же верила, что слова матери были обращены к ней.
