— Я почему-то верила, что все это так и кончится.
— И я верила. Дарья не хотела смерти, гнала ее, и это оказалось сильнее страха перед ней. И притом: мы же ее лечили.
— Еще как! — подтвердила Манефа. — По-настоящему. Я не помню у нас такого случая.
Манефа застелила кровать, себе, как и раньше, бросила на полу, но Надя запротестовала:
— Давай вместе.
И они легли вместе, боясь прикоснуться друг к другу — что-то их разделяло, и обе чувствовали это. Подгибая колени, Манефа задела ноги Нади, та отпрянула:
— Боже, ты как лягушонок!
Манефу это развеселило, она легонько притронулась пальцами к талии Нади, та съежилась, потом неожиданно расслабилась.
— Мамочки… — засмеялась Манефа с удовольствием, — да вы боитесь щекотки? Надежда, Надежда Игнатьевна…
— Ну вот, — едва выговорила Надя, — если еще заденешь, убегу.
— Да что вы! Это пройдет, вот поглажу по спиночке. Просто вы меня боитесь, хотя уже на «ты» со мной, как я заметила. Я не могу…
— Чертенок… — пробормотала Надя, уже не сжимаясь от прикосновения чужих ладоней к спине.
Они спали тревожно, то ли от тесноты, то ли от духоты: не открыли окно, а солнышко пришло на поляну и разогрело воздух, траву, землю. Наде снились немецкие самолеты, деревья падали от бесшумных бомб, бесшумно горели палатки медсанбата, было жарко от ярких факелов. Манефа тоже видела сны, только совсем другие — сколько она ждала, чтобы кончилась война и она поехала на юг, к теплому морю, и вот этой ночью, во сне, она грелась на горячем песочке, а море было такое синее.
Надя проснулась первой — Манефа обнимала ее за шею. Хотела тихонько освободиться от ее рук, но та в ответ все крепче и крепче сжимала их.
— Ты задушишь меня, чертенок!
Веки Манефы дрогнули, но глаза не хотели открываться, а руки все же расслабли, и Надя встала. Солнечный свет заливал поляну. Она распахнула окно. Воздух легким ветерком ворвался в комнату. Рубашка на Манефе сбилась, открывая крепкие длинные ноги, живот и грудь. «Как все у нее красиво и совершенно, — подумала Надя. — Поспи. На свежем воздухе грудь остынет. Смотри, какая светлая капелька в ложбинке».
Манефа во сне одернула рубашку, бормоча что-то, повернулась на другой бок, подставив лицо под ветерок из окна, глубоко вздохнула и затихла.
«Она немного моложе меня. Совсем другой человек, — думала Надя, одеваясь. — Я перед ней старуха, вроде все прожила, все испытала. А что прожила? Что испытала? Работу? Чужие муки? Смерти?» Нет, не только это: была еще и любовь. Под бомбежкой, в палатке, которую унесло взрывной волной, и она с любимым осталась на койке в яме, посреди леса…
