И как все это вспомнила Дарья, как обо всем подумала, так горько и обидно сделалось ей, что голова опять закружилась от слабости, и опять ее понесло над землей, как пушинку тополиную по ветру, — не присесть ей на твердое место, не прильнуть к надежному и неизменному. Нет, не сядешь, не прильнешь, пока ветер не угомонится. И зачем только все это она выдюжила? И как это вдруг ничего не будет? И ребят, и Алексея, и деревни Бобришин Угор, и мира вокруг, мира полевого, лесного, лугового, и реки под названием Великая.
— Нет, нет, нет… Не хочу! Прочь от меня… Уйди…
Она хотела закричать так, чтобы все слышали, что ей не хочется умирать. В другое время, когда жить и ждать конца войны невмоготу было, она и то не умерла, а теперь? Теперь-то зачем смерть?
…Лизка вбежала в палату, когда Дарья захрипела и забилась головой на подушке. Схватила упавшую вдоль туловища руку. Пульса не нашла…
Шприц у нее был наготове, она ввела камфару, дала Дарье подышать кислородом, широко распахнула окно и, сдерживая судорогу в горле, выбежала на поляну.
2
Надя и Манефа возвращались из стационара под утро. Отблески зари уже высветили подкову домов западной стороны больничного круга, поляна же чернела в сырой лесной тени, будто озерцо в крутых берегах. Манефа, почувствовав холодок мокрой травы, бьющей по ногам, тихо засмеялась.
— Ты что? — Надя взглянула на нее с недоумением.
— Да вот трава… Будто чьи-то холодные руки. И щекотно, и боязно.
— Ну тебя! — Надя все еще не остыла от пережитого в палате, возле кровати Долгушиной, и эта игривость Манефы показалась ей вначале странной. Но она тут же остановила себя: «Умеет скоро переключаться. У таких чужая смерть не оставляет рубца на сердце, а операция не делает отметки на лице очередной морщинкой». И хотя она так подумала и считала это верным, все же что-то не совсем ясное осталось в душе. Не может быть, чтобы для этой девушки было все безразлично в жизни. Просто она очень открытая и ясная. И позавидовала ей:
— Манефа, сколько я прожила у вас?
— Мы все еще чужаки?
— Ладно, у нас…
— Четверо суток.
— Всего-то! А вроде бы вечность легла между прежним моим и этим.
— Эх, Надежда Игнатьевна, здешнее время вдвойне длиньше обычного: его коротать надо. Мы все еще валандаемся, а Дарья спит уже и сны видит, — проворчала Манефа.
— Если бы не валандались, не видела бы она больше снов.
— Да это у нее психоз, разве не видели?
— Интоксикация. Рана грязная. Но выделений меньше. Видела тампоны?
