— Еще будет последняя перевязка, последний прием, последний больной… — И оживилась: — Вы будете этим последним! Когда выпишу вас, тогда и закрою отделение. — Помолчала. — Да, уйдут все, и вы в том числе, и не на войну, а в жизнь, заметьте! Дом наш по праву получат те, для кого он построен, — школьники, и все-таки грустно делается, как подумаю… А вдруг там, на гражданке, не будет этого?
— Чего? — тихо спросил он, замерев от волнения. Черт возьми, почему он не понимает ее с полуслова? Как бы это было здорово, если бы понимал.
— Самоотверженности медиков, да и всех, от кого зависело и будет зависеть здоровье народа.
— Разве они станут другими?
— Не знаю… Мне нравилось огромное поле медицины, на котором сходились жизнь и смерть. Стояли мы храбро и работали толково, этого у нас нельзя отнять, и не считались ни с чем, чтобы спасти жизнь человека. Да, это было поле боя. — Она помолчала. — Будет ли так теперь? Верю, а все же раздумываю. Страшно за себя и за всех нас, кто в белых халатах.
— Страшно? Ну, почему же? Почему?
— Прямо?
— Мы ведь крещены войной, так что доверие друг к другу заработали.
Она вроде бы раскаивалась, что завела этот разговор. И, вдруг тряхнув головой, так что темно-русые завитки возле ушей раздуло ветром, решительно проговорила:
— А если утратим то, что приобрели? Отдохнуть захотим? Сердцем зачерствеем? Так бы и оставила островок прежнего, чтобы помнить о нем.
Вот она, ниточка ее мысли! Странно, как он сразу не уловил это. Но разве можно согласиться с ней? И Дмитрий возразил:
— Не будем мы хуже, нет. Да как же так можно думать, майор Надежда?
Надя подняла на него холодноватые серые глаза с темными мерцающими зрачками. Казалось, выговорит ему за итого «майора Надежду», но она лишь грустно улыбнулась.
— Вот и это — «майор Надежда» — уже в прошлом. Теперь буду просто Надеждой Игнатьевной. Или еще: доктор Сурнина…
— Чудачка вы, право, чудачка! — вырвалось у Дмитрия. Когда проходила у него застенчивость, он делался «настоящим мужчиной», способным даже бросить в лицо женщине «чудачка», женщине чем-то милой ему и к тому же старшей, как он невольно привык считать.
— Что ж, капитан, — сказала она, погасив грустную улыбку. Две короткие продольные складки над ее переносьем стали четче, а лоб и все лицо как бы окутала тень. — Вы меня радуете своим оптимизмом. Но жаль, что не все находят что-то общее между страхом озабоченности и оптимизмом беззаботности. Извините, задержала вас…
