Кедров спустился по выщербленным ступеням крыльца, и она, ведя его, будто маленького, приметно следила за каждым шагом, и глаза ее довольно светились.
Они остановились у ограды. В войну в деревянной будочке сидел сторож, теперь двери не охранялись и железные ворота были раскрыты, повиснув на одной верхней петле: казалось, они в лихости развернули плечи.
— И я не думала, что так изменит вас форма, капитан, — проговорила она сильным и резковатым голосом. — В халате вы выглядели несколько несобранным. А сейчас — какая выправка! Кадровый военный, да и только. — И спросила неожиданно: — Вы, кажется, специалист по птичкам? Интересно, что это — увлечение или дело?
— Дело! — Кедров вдруг насупился. Он не любил говорить о своем занятии, боялся, что ненароком или умышленно, но его непременно обидят. Это с ним случалось не так уж редко. Вот и сейчас: «специалист по птичкам».
Но врач вовсе не собиралась его обижать, наоборот, она глядела на него как на свое слабое дитя, хотя возрастом была моложе. Может быть, длительное общение с беспомощными, как дети, ранеными стирало границы лет и постепенно вырабатывало у нее это чувство старшей? Кедров и раньше догадывался об этом, а сейчас, вдруг поняв и поверив сразу, что она не может, никогда не может обидеть, смутился, щеки его опалило краской стыда. Он знал, что легко краснел, и в это время ненавидел себя, готов был провалиться сквозь землю. Но она вроде и не заметила его состояния, оглядела еще раз, сказала:
— Сапоги вот кирзовые, портят ваш вид…
— Сапоги мои остались в Рудных горах. Сапожки были что надо. А эти выпросил. Самый большой размер, и то едва втиснул ногу.
Они прошли до конца старой ограды — железной решетки на высоком, кое-где осыпавшемся цоколе. Школа, в которой с начала войны ютился госпиталь, была обнесена такой оградой со всех сторон. Надя сказала, вздохнув:
— Запомнитесь вы мне, капитан… Последняя моя мука и радость. Нет, не верила я, что из такого крошева соберу вам кость. Последняя моя операция. — Она задумалась. — Скоро все будет последним…
Дмитрий переступил с ноги на ногу. Что-то не понравилось ему в голосе врача. Отчего печаль в нем? В такой-то день, когда после долгих лет снова надела платье… И сказал, осторожно касаясь ее руки:
— А теперь многое начнется в первый раз, Надежда Игнатьевна. В первый раз! Вот я в первый раз иду в город. Потом первый раз пойду на вокзал. Ведь здорово!
Она как бы не заметила его прикосновения и, все так же с грустью глядя на него, заговорила:
