Теперь, я думаю, будет понятно, почему Георгий Петрович не улыбался. И почему мы, рядовые сотрудники, сталкиваясь с ним в коридоре, отводили глаза, стараясь прошмыгнуть мимо.
И все-таки реальная жизнь ИМЛИ отнюдь не сводилась к исполнению сусловских циркуляров. Иначе было бы трудно понять, почему в Институте столь долго и успешно трудились такие ученые, как Гаспаров, Манн, Аверинцев, Бочаров, Паперный и др.
Я не мог не участвовать в работе советского отдела (если только не бежать из Института). Старался не подличать, не писать о том, что расходилось с моими убеждениями. Возможно ли такое? Не без потерь, но возможно. Вообще все мои институтские статьи проходили не без трений. Случались обвинения в заигрывании с заграницей и, более того, в пособничестве буржуазной пропаганде. Одна из сотрудниц отдела (и она же жена высокопоставленного чиновника, ведавшего в Академии наук гуманитарными дисциплинами) на общем собрании как-то сказала: «Олег Петрович, когда читаешь ваши статьи, невольно думаешь, что вы не с нами – будто это написано каким-нибудь западным литературоведом».
Читал ли Зиновий Самойлович мои статьи? Думаю, что читал. Потому что спустя какое-то время стал оказывать мне знаки внимания. Пригласил как-то в секцию поэзии Союза писателей на обсуждение книжки стихов Виктора Сосноры «Кристалл». Потом попросил написать статью «Спор поэтов. Блок и Маяковский» для коллективного тома «Блок и литература Советского Союза», ответственным редактором которого он был. В день рождения Маяковского (6 июля) пригласил в школу им. Маяковского, где мы выступили с рассказом о поэте, а Вениамин Смехов читал стихи. По пути спросил меня, как правильно произносить – СмОла или СмолА? Я ответил, что и сам не знаю, но жене и детям больше нравится СмолА.
По моему совету издательство «Книга» обратилось к нему с просьбой написать внутреннюю рецензию на подготовленную мной книгу любовной лирики Маяковского «Громада любовь, громада ненависть». О вступительной статье Зиновий Самойлович отозвался одобрительно, а по составу произведений высказал ряд критических соображений.
Расположения ко мне со стороны Паперного я, конечно, не мог не видеть. Точно так же и он прекрасно понимал, с каким чувством я отношусь к нему. И все же до начала горбачевской оттепели наши встречи происходили от случая к случаю. И лишь во второй половине 1980-х, в канун перемен в стране, мы все будто очнулись, почувствовав возможность без дураков, всерьез изучать литературу и, в частности, Серебряный век. Сектор советской литературы оживился до такой степени, что стал чем-то напоминать несчастного Акакия Акакиевича, в голове которого мелькали дерзкие и отважные мысли, когда он решился реализовать «вечную идею будущей шинели». У некоторых из нас тоже в глазах порою показывался огонь, когда мы дерзнули подумать о создании новой, бесцензурной «Истории русской литературы ХХ века». Однако мы только дерзнули, а сектор Паперного преуспел. Их коллективный труд «Русская литература рубежа веков. 1890-е – начало 1920-х годов» в 2001 году вышел в свет. Те же, кто занимался непосредственно поэзией, в это же время трудились над «Антологией русской поэзии Серебряного века (1890–1917)», куда вошли и мои статьи о Хлебникове, Маяковском, Каменском, Д. Бурлюке, Н. Бурлюке и А. Н. Толстом.
