Задолго до личного знакомства с З. С., читая все, что выходило из-под его пера, я стал замечать: наши литературные пристрастия, вкусы, предпочтения во многом совпадают. Его поэтами были Блок, Хлебников, Пастернак, Мандельштам, Есенин, Цветаева, Слуцкий, Самойлов, Вознесенский. И моими тоже. Он любил Чехова, Маяковского, Чуковского, Утесова. И я их любил. Он предпринял небезуспешную попытку исследовать словотворчество будетлян. И мне казалось, что нет ничего более увлекательного, чем разобраться в философии и языке русского футуризма. Свою статью об Андрее Вознесенском он озаглавил строкой «Если слова болят…». И я свою книгу о поэтах и поэзии (по забывчивости) назвал точно так же.
Читая пародию «Чего же он кочет?», я от удовольствия потирал руки еще и потому, что в ней высмеивался не просто слабый в художественном отношении роман, но роман от первой и до последней строчки тошнотворный, злобно-антиинтеллигентский, сталинистский. Этой пародией Паперный не побоялся выступить, в сущности, против целого направления, целой когорты писателей-сталинистов, «автоматчиков партии» (грибачевых, михалковых, софроновых, кочетовых, куняевых, шевцовых, дроздовых и т. д.), чем привел в восторг меня и, не сомневаюсь, многих и многих читателей неподцензурной литературы.
Сочинения Паперного-литератора привлекают к себе духом прямого и подспудного противостояния официозу, неприятием мертвечины соцреализма, внедрявшегося в литературу сначала недоразвитого, а потом и «развитого» социализма. Сегодня трудно поверить в то, что псевдонаучной «туфтой» («Литература и современная идеологическая борьба», «Социалистический образ жизни и задачи литературы», «Современная советская литература в духовной жизни общества развитого социализма») занимались академические заведения. В одном из них, в Институте мировой литературы АН СССР, трудились и мы – Паперный, я и еще десятки таких же сотрудников, как мы.
Зиновий Самойлович старше меня на пятнадцать лет. В ИМЛИ он работал с 1954 года. Я пришел в Институт в 1973-м. Числились в разных отделах. Он в самом идеологически «беспечном» (Русская литература конца 19 – начала 20 в.). Я, напротив, в самом «ответственном» (История многонациональной советской литературы). Позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы коротко рассказать об атмосфере, царившей в Институте тех лет.
После смерти Б. Л. Сучкова (мой первый директор) в ИМЛИ все более насаждался дух брежневского застоя и партийной дисциплины (в партии я не состоял), олицетворением которого стал новый директор Г. П. Бердников. Угрюмоватый, неприступный, он медленно передвигался по коридорам Института, при встрече не останавливался, не задавал вопросов, не улыбался. Казалось, он презирает всех (впрочем, было за что) и ничего хорошего не ждет от своих подчиненных. Точно так же он проводил и литературную политику – бдительно следил за тем, чтобы содержание институтских коллективных трудов соответствовало указаниям сверху, то есть из сусловского отдела ЦК КПСС. Отсюда и негнущаяся направленность большинства работ нашего сектора, замораживавшая живое развитие литературоведения, – достаточно привести название одного из коллективных трудов: «XXVI съезд КПСС и проблемы социалистического образа жизни в литературе».
