Конечно, имела значение и сказочность, внереальность конферанса. (Сказочный юмор сыграл во второй половине 1930-х – 40-е годы охранительную роль для Шварца.) Непечатный, но легальный, публично исполняемый юмор опередил непечатную же, и тоже публично исполняемую, лирику: Окуджава запел через семь-восемь лет.
Во второй половине 1950-х появился наконец ожидавшийся когда-то Блоком созидающий смех («Много ли мы знаем и видим примеров созидающего, “звонкого” смеха, о котором говорил Владимир Соловьев, увы! – сам не умевший, по-видимому, смеяться “звонким смехом”, сам зараженный болезнью безумного хохота?» – «Ирония», 1908). Он появился взамен последовательной череды разрушающих функций смеха: в XIX – начале ХХ века – разрушение настоящего, в первое послереволюционное десятилетие – разрыв с прошлым, вытеснение его пластов (культура «бывших», заклейменная в Васисуалии Лоханкине). И прежде всего этот «новый» смех послесталинского времени явился в новом жанре неофициозных шаржей и пародий (пришедших на смену официозно-газетным квазиюмористическим отповедям) – в стенгазете III писательского съезда (май 1959), фрагменты которой сразу разошлись в виде анекдотов. В 1957 году З. С. написал пародию на критиков романа Дудинцева – каким должен был быть роман по рецепту критики.
«То, что Лопаткин арестован, переполошило всю Музгу. “Неужели у нас еще арестовывают?” – искренне недоумевали одни. “Арестован? А как это делается?” – с пытливым интересом спрашивали другие. Было ясно одно – подобный случай единичен. Это то самое исключение, которое только подтверждает правило. ‹…› Номер у Лопаткина был просторный, светлый, но, может быть, слишком много мебели. Он позвонил. Бесшумно появился работник тюрьмы и застыл в позе, выражающей готовность». «Новый» смех рождал новую систему ценностей.
В конце 1950-х – начале 1960-х годов возрождение Ильфа и Петрова дало не сатиру, а ироническую прозу. Для включения в этот жанр не нужно было даже мастерства (тем более что мастерство за предшествующие годы было достаточно скомпрометировано своим «академическим», механическим функционированием вне реального материала). Он получил функцию социального мандата на прогрессивность и стал способом социального компромисса и возможностью писать почти для любого. Однако вскоре он приобрел – на время – эволюционную (в тыняновском смысле) роль: появилось сцепление с живым материалом, проникшим наконец в литературу именно посредством иронической прозы.
