Она его поцеловала и горячо пожала ему обе руки.
Устроив это дело в конторе общества, Чебоксарский вернулся домой уже вечером, к обеду, который на этот раз взялась приготовить им дворничиха, болтливая эльзаска, говорившая на убийственном французском языке. Стол уже был накрыт. Люба сидела на диване, держа на руках ребенка, которого она кормила хлебом, размоченным в чашке молока… Чебоксарский подсел к ней. Обоим было очень хорошо. Оба испытывали совершенно новое для них ощущение; оба только теперь заметили, как они сильно утомлены, как им необходима была эта передышка.
Люба никогда не жила вместе с Чебоксарским. Они встречались на немноголюдных студенческих сходбищах, у кого-нибудь из их общих друзей, или в меблированной комнате, где Люба жила вместе с Варею. Она не отдавала себе отчета, чем именно ее заинтересовал и привлек к себе этот молчаливый и даже холодный на вид юноша. Он ничего не сказал ей нового, но ей почему-то казалось, что все, ей давно знакомое и родное, отражается в его уме и в его сердце жизненнее, поэтичнее и полней, чем в других. В минуты, когда она чувствовала себя бесприютною, тоскливою, только его взгляд согревал ее и возвращал ей ту резвость и веселость, которые так шли к ее почти детской наружности, под которою скрывалась необычайная выносливость и недюжинная способность к труду. Сами того не замечая, они скоро сблизились до того, что Чебоксарский показывал ей стихи, которые он иногда писал на разрозненных листках, иногда даже тщательно отделывал, но потом сжигал или рвал с непонятною для него самого стыдливостью, — а Люба отдалась ему и стала открыто его женою в глазах их немногочисленных, но близких друзей. Несмотря на все его просьбы, она, однако же, не соглашалась поселиться в его комнате. К тому же, они оба готовили себя к суровой, трудовой жизни; оба знали, что им придется жить в трущобах и дороги их были разные: она училась медицине, а он готовился быть технологом… «Я хочу остаться монахинею, хоть девственности и не соблюла», — говорила она с розовым более обыкновенного лицом, сидя у него на коленях и забавно глядя своими живыми, задорными глазками в его кроткие, задумчивые глаза…
Скоро наступила насильственная разлука, но они снова свиделись только на станции железной дороги в Париже, на площади Бастилии, когда Крошке было уже около двух лет.
К удивлению для себя, Люба замечала, что после цыганства студенческих квартир, после казенных стен госпиталя, эта жизнь в очень скромной, но уютной обстановке имела для нее невыразимую прелесть; что без нее этот отдых был бы не так освежителен и полон.
