… Солнце уже село. Среди дикой местности партия рабочих раскинулась для отдыха; вдали пасутся лошади и волы; варят ужин… Молодой проповедник, — один из тех убежденных сектаторов с более или менее мистическою закваскою, каких много встречается в городах и степях Нового Света, — говорит страстную и восторженную речь, но без тех классически-картинных жестов, по которым мы привыкли распознавать пророков и апостолов в художественных произведениях старинных мастеров. Оратор, которого задумал изобразить Калачев, обладает заурядною наружностью, держит себя просто. Только по благородному одушевлению лица, по огню, который светится в его глазах, можно распознать, что он говорить о чем-то безмерно дорогом его сердцу, поглощающем его сполна. И это его одушевление переходит в разных степенях и с разными оттенками на лица его слушателей, простых и суровых тружеников, утомленных тяжелою и докучною злобою дня.
Кроме художественного интереса, Калачева приковывала к этому новому произведению еще и никому не высказываемая заветная мысль. Если, — думал он, — картины его будут иметь такой же успех, как акварели, то, через немного лет, с именем и деньгами, ему уже будет легко устроить свое возвращение в Россию, куда его сильно тянуло, и где, при охлаждении его темперамента летами и опытом, ему уже нетрудно будет приискать живое дело, которому он с любовью и пользою мог бы посвятить остаток своих сил…
В серой фланелевой блузе, с палитрою в руках, он отделывал фигуру проповедника, поглядывая от времени до времени на Чебоксарского, который сидел в некотором отдалении и был совершенно поглощен чтением одной из толстых книг, доставленных ему секретарем общества.
Раздался звонок. Калачев неохотно оторвался от работы, но пошел, наконец, отворить и очутился лицом к лицу с Михнеевым.
— А-а, дорогой Степан Васильевич, здравствуйте. А родственник ваш дома? Я с победною вестью, больше к нему чем к вам… В новом роде силы свои испытываете! — заговорил он, увидя картину. — Это похвально. Оставляете, значит, мелюзгу и принимаетесь за настоящее дело. Видно истинного художника! Впрочем, и акварели ваши прелестны. Мне еще вчера про вас Пети говорил: «Quel diable d'homme, говорит, vostre Калачев; j'ai de lui une aquarelle. Ah, mon cher, quelle pièce! j'en demande deux mille francs. Ce n'est pas plus grand que la paume de ma main; mais c'est tout un poème»[115]. Ну, а на него можете положиться. Чутье это он от отца унаследовал, а покойник миллионы нажил перепродажею картин…
