— И вы в том успеете, генерал, обещаю вам это заранее! — воскликнул Ла Порта.
— Палермо ждал только такого благородного призыва, чтоб обнаружить свои верноподданнические чувства, — вторил ему Мерлино.
Прочие гости упорно молчали. Если б Ланца был таким же хорошим физиономистом, как политиком, то заметил бы, что среди гостей происходило нечто странное. Очевидно, заговорщики совершенно не одобряли змеиного лукавства своих представителей. Это были большею частью предводители восставших крестьян, люди прямые и смелые, не привыкшие к иезуитской изворотливости горожан и видевшие в ней признак не ума, а трусости и подлости.
— Неужели нас созвали за тем, чтоб слушать, как будут курить фимиамы бурбонам? — с неудовольствием говорили друг другу братья Бруно, высокие, мужественного вида юноши, сидевшие на противоположном конце.
— Недостает только, чтоб нам предложили написать адрес Бурбону и его министрам! — заметил Мокарда, старый гверильер, совершившей уже несколько кампаний.
Неудовольствие росло и готово было прорваться наружу каким-нибудь решительным поступком, который мог бы поставить на карту будущность если не дела, то всех людей, находившихся в этой зале.
Но генерал не замечал этого неудовольствия и, опьяненный вином и собственным красноречием, принял недовольный ропот за гул одобрения. Желая достойным образом запечатлеть союз свой с представителями палермитанского общества, он налил свой бокал вином и, встав с своего места, сказал, обведя глазами всех присутствующих:
— Господа! Сегодня в первый раз я имею удовольствие беседовать по-семейному с лучшими представителями города и острова, вверенного моему попечению нашим великодушным монархом. Сочувствие, выраженное вами моим воззрениям, служит мне несомненным ручательством, что вскоре исчезнет рознь между правительством и народом Сицилии, которая одна составляет силу врагов его. Итак, пью за здоровье нашего августейшего господина и за истребление гнусного флибустьера, осмелившегося осквернить своей ногой священную почву Сицилии. Пусть ветер разнесет этот тост по всему острову и пусть воспрянут все добрые граждане и затрепещут изменники!
Он взялся за бокал…
И остановился. Перед ним стоял молодой человек. Это был никто иной, как наш знакомец Розалино Пило, один из главнейших вождей восстания, несмотря на свою молодость.
Чего же хотел Розалино Пило?
Во время краткого спича генерала он один сохранял хладнокровие. Хозяин трепетал от страха, потому что не мог не заметить, что гроза готова разразиться. Гости трепетали от негодования и от нетерпения дать всему этому какой-нибудь выход. Розалино один обводил спокойным взглядом всех присутствующих, как полководец обводит поле битвы, и соображал. Взрыв должен был произойти неминуемо — это он видел по лицам присутствующих. Нужно было направить его так, чтобы он не был холостым выстрелом, который только спугнул бы дичь. С быстротой и решительностью военного вождя, он обдумал свой план и в ту же минуту приступил к его исполнению. Он решил тоже провозгласить тост, но не за Бурбонов, а за Гарибальди, не за сохранение бурбонского правительства, а за его истребление. Он знал, как будет принят его тост, и намеревался воспользоваться всеобщим возбуждением, чтобы тотчас же арестовать генерала, и затем, пользуясь смятением, которое неминуемо должно было произойти от исчезновения наместника, забить в набат по всем колокольням и звать народ к восстанию.
