Революционное время
Как демонстрируют многие советские дневники 1930-х годов, их авторы остро ощущают, что живут в исключительный исторический период и должны оставить о нем свидетельство. «Когда-ж я начну писать воспоминания 30-х годов?» — спрашивает себя один из них. То, что он задавал этот вопрос в 1932 году, когда десятилетие едва началось, показывает, насколько уже к тому времени укоренилось представление о сталинской индустриализации как об отдельной эпохе, разворачивающейся на глазах ее свидетелей и участников. Не сводясь к простой фиксации событий, дневник часто решал дополнительную задачу: вписать автора в эпоху, начать диалог между Я и временем в исторических категориях и таким образом вывести собственное Я на уровень субъекта истории. Двоякая цель дневника — фиксация истории в ее становлении и фиксация становления собственного Я как субъекта истории — определяла многое в дневниках коммунистов того периода, но распространялась и на авторов, критически относившихся к коммунистическому режиму. По сути дела, чем сильнее эти авторы критиковали политический строй, тем активнее они обращались к истории[90].
Александр Железняков, коммунист, проводивший коллективизацию в Вологодской области, начал вести дневник, услышав, что будет назначен председателем сельсовета в другом районе. В первой записи он прощался со своими товарищами-активистами. Уточняя результаты их «борьбы» — коллективизировано 70 % крестьянских хозяйств, организовано 12 колхозов, — Железняков писал, что эта «победа должна быть отмечена в истории колхозов Лихтовского сельсовета». Железняков включал сообщение о своем новом назначении в более широкий нарратив коллективной классовой борьбы: «Классовый враг, кулак, не спал, настраивая отсталую массу бедняков, середняков против колхозов… Итак, в ожесточенной схватке с отживающими и умирающими кап. элементами родились, живут и крепнут наши колхозы. Много еще впереди борьбы, в особенности на новом месте, в Пироговском сельском совете, куда я переброшен районным комитетом партии»[91].
Та же стратегия заметна и в дневнике Маши Скотт, которая расширила идеологическую рамку своего повествования до предела — до эпоса о международной классовой борьбе. Маша, учительница крестьянского происхождения, жившая в Магнитогорске, вспоминала о встрече с Джоном Скоттом, американским инженером, приехавшим на строительство, за которого она впоследствии вышла замуж. Она описывала свое впечатление об изможденном молодом человеке в лохмотьях, засыпанном пылью от домны:
