— Все побились, — объявил он наконец сокрушенно.
— Покажи-ка! — состроив сочувственную гримасу, наклонился к нему Серафен — и, схватив вдруг одно из яиц, мгновенно очистил его и затолкал в рот. Слева еще одно яйцо взял Рюттлингер, потом с разных сторон сразу несколько рук протянулись к стремительно уменьшающейся пирамидке. — Просто есть невозможно, — заявил Серафен, уминая третье яйцо. Рот его был измазан желтком, словно клюв у молодого дрозда.
Кто-то длинно присвистнул, подыгрывая ему.
— Да, без соли и без горчицы — прямо в рот нельзя взять!
На рюкзаке оставалось всего два-три яйца.
— Ты чего не ешь, Конрад? — тихо спросил Фернан, и на широком лице его мелькнула еле заметно ухмылка.
Конрад молча глядел перед собой, потом сгреб в ладонь оставшиеся яйца, раздавил их одним движением, так что между пальцами проступила желтоватая масса, и, широко размахнувшись, швырнул их на улицу.
— Скотина!
Нэгели подбросил в огонь новую порцию топлива. Ввысь фонтаном взлетело золотое облако искр.
— Потише-ка, братец! — сказал Фернан.
На минуту все замолкли, следя за неровным полетом искр. С улицы вдруг донесся взрыв смеха и крики. Протяжные жалобы граммофона замолкли.
Конрад громко, с тоской и отчаянием, рассмеялся.
— Благодарят за яйца, — сказал он и стукнул себя кулаком по колену. — Чтоб он сгинул, весь этот подлый, ненасытный мир!
— Внизу градусов на пять, поди, теплее.
— Эх, надо было немного вина захватить!
— Да еще вскипятить бы его! — кто-то даже прищелкнул пальцами, ощутив во рту пряный вкус горячего вина.
— В чем бы ты его вскипятил-то?
— А нашел бы в чем. В собственном животе, например!
— Что там все-таки за секрет с этим хлебом? — вспомнил, двигая челюстями, Рюттлингер.
Фернан сразу же повернулся к нему, глаза его загорелись. На другом конце полукруга двое рабочих помоложе весело переглянулись. Один из них, зять Фернана, с бородой, светловолосый, плечистый, со слегка приплюснутым носом и серо-голубыми глазами, прикрыл ладонью ухмылку.
— Погляди-ка на старого мерина: прямо светится весь, когда про хлеб свой рассказывает!
Второй добродушно улыбался.
— В самом деле, как насчет хлеба? — крикнул он.
В этот миг неожиданный звук возник в зимней, холодной ночи: звонкий, радостный птичий щебет. Люди, ошеломленные, онемели. Песня смолкла, но через минуту, словно Феникс, вновь ожила в шипенье и треске костра; мелодичные, чистые трели звучали столь дерзко и независимо, что рабочие невольно заулыбались.
