«Сатиры, в оленьих шкурах, подходят, венчанные плющом; их рогатые лица исполнены жалости странной».
«Ниже лежит Лаэлапс; его неровное, тяжелое дыхание указывает на быстрое приближение смерти. По другую сторону группы стоит „Целомудренная Любовь“, „уныло опустив крылья“, и прицеливается стрелой в приближающуюся толпу лесных обитателей: фавнов, баранов, коз, сатиров и сатиресс, трепетными руками прижимающих к себе своих детенышей; вся эта толпа стремится вперед слева по низкой тропинке между передним планом и отвесной скалой, на нижнем уступе которой „хранительница источника“ льет из урны печально шепчущиеся воды. Выше и дальше Эфидриады между обвитыми виноградом стволами густой рощи видна еще одна женская фигура, рвущая на себе волосы. Центр картины заполнят тенистые луга, спускающиеся к устью реки, а дальше „расстилается могучая ширь океана“, со дна которого гасительница звезд, розоперстая Аврора, бешено погоняет своих омытых морскою влагою коней, спеша застать предсмертные муки соперницы».
Если бы это описание было обработано более тщательно, то оно было бы бесподобно. Мысль сделать из картины стихотворение в прозе превосходна. Многие лучшие произведения в современной литературе возникают благодаря этому стремлению. В уродливый и рассудочный век искусствам приходится заимствовать сюжеты не у жизни, а друг у друга.
Склонности Уэйнрайта были действительно необыкновенно разнообразны. Так, например, он интересовался всем, что относится к сцене, и самым положительным образом настаивал на необходимости археологической точности в костюмах и декорациях. «Если для искусства, – говорил он, – стоит вообще что-нибудь делать, то это стоит того, чтобы быть сделанным хорошо»; и он указывает, что, раз мы допустим анахронизм, то трудно определить, где следует провести границу. В литературе также он был, повторяя слова лорда Биконсфильда в одном знаменитом случае, «на стороне ангелов». Он, один из первых, восхищался Китсом и Шелли – «трепетно-чутким и поэтичным Шелли», как он его называл. Его восхищение пред Уордсвортом было искренно и глубоко. Вильяма Блэка он высоко ценил. Одна из лучших копий «Песен Ведения и Неведения», какая ныне существует, была изготовлена специально для него. Он любил Алэна Шартье и Ронсара, а также драматургов времен Елисаветы, и Чосера, Чапмана и Петрарку. Для него все виды искусства сливались воедино. «Наши критики, – замечает он очень тонко, – по-видимому, вовсе не признают тождества источников поэзии и живописи, а также того, что истинный успех в серьезном изучении одной отрасли искусства всегда соответствует такому же успеху в другой отрасли». Далее он говорит, что если человек, не восхищающийся Микеланджело, толкует о своей любви к Мильтону, то он обманывает или самого себя, или других. К своим товарищам по сотрудничеству в журнале «London Magazine» он всегда относился необыкновенно благородно. Он хвалил Бэрри Корнвалля, Аллана Кунингама, Хэзлитта, Эльтона и Лэй Хента без всякого коварства, свойственного друзьям. Некоторые из его этюдов, посвященных Чарльзу Лэмбу, представляют в своем роде нечто превосходное. В них Уэйнрайт с мастерством истинного актера подражает стилю того, кого он описывает:
