Эфра протянула мне «куриного бога», пробормотав над ним какие-то непонятные слова.
– На вот, повесь над ребенком, чтобы нечистые силы не забрали его душу.
Я взяла камешек и сжимала в кулаке, пока мачеха не ушла. А затем швырнула в огонь.
Вновь заслышав шаги, я тихонько выругалась. Я знала, что отведенное мне с Томом время стремительно истекает, и не хотела тратить его ни на кого другого. Однако по слабому стуку и робкому приветствию я поняла, что пришла Элинор Момпельон. Я пригласила ее войти. Легкой поступью она пересекла комнату и, опустившись на колени, заключила нас в объятья. Она не стала меня упрекать, но разделила мое горе, и вскоре рыдания и гнев мои поутихли. Затем, придвинув стул к окошку, она дотемна читала из Священного Писания слова Господа о любви его к маленьким детям. Я слушала ее голос, как младенец – колыбельную, не понимая слов, но находя успокоение в самом звуке. Она осталась бы на всю ночь, но я сказала, что возьму Тома с собой в постель.
Тихонько напевая, я отнесла его на второй этаж и положила на тюфяк. Он лежал неподвижно, руки распростерты. Я улеглась рядом и притянула его к себе, притворяясь, будто ранним утром он, как обычно, разбудит меня, громко требуя грудь. Поначалу пульс у него был частый, сердце бешено колотилось. Ближе к полуночи удары стали слабыми, с рваным ритмом, и вскоре, заполошно потрепыхав, сердце остановилось. Я сказала, что очень люблю его и нипочем не забуду, а после, приникнув к моему мертвому малышу всем телом, плакала и плакала, пока не уснула, в последний раз сжимая его в объятьях.
Когда я проснулась, комнату заливал солнечный свет. Тюфяк насквозь промок, и откуда-то несся дикий вой. За ночь из крошечного тела Тома натекла лужа крови – через рот и задний проход. Моя сорочка спереди вся была ею пропитана. Я вынула его из кровавой постели и выбежала на улицу. Там собрались соседи – на всех лицах скорбь и страх. У некоторых в глазах стояли слезы. А выла я сама.
Когда я была маленькой, отец, бывало, рассказывал, как служил юнгой на корабле. Обыкновенно он пугал нас этими историями, если мы плохо слушались. Особенно любил он рассказывать про порку и про то, как изувеченного моряка отвязывали от мачты и сажали в бочку с соленой водой. По его словам, самые жестокие боцманы секли так, чтобы удары приходились на одно и то же место, откуда длинными клочьями свисала содранная кожа. Некоторые умельцы, говорил отец, так метко орудовали плетью, что рассекали мышцы до костей.
