– Она разумная девушка. Она сумеет прижиться в Нью-Йорке. Я в этом уверена.
– Легкомыслия в ней тоже вдовóль. От матери досталось. Той кто угодно мог голову вскружить.
– У меня сложилось иное впечатление о миссис Гоки.
– Неверное ваше впечатление. Легкомысленная она была. Потому-то и выскочила за меня, когда была совсем девчонкой, вон как Мэтти сейчас. И что ж? Шестьдесят акров пней и валунов да могила в тридцать семь лет – вот и вся ее жисть.
– Но это не так, мистер Гоки. Я побывала у вашей супруги лишь два или три раза, но в ее душе я читала…
– Вы читали?
Господи, перепугалась я, и чуть было не вскочила на ноги, но потом сообразила, что папа вряд ли прихватил с собой в гостиную багор.
– Люди – это вам не книги, мисс Уилкокс. И что у них там в душе – это не печатные буквы на бумаге, не прочтете. А теперь, мэм, если с этим делом покончено, пойду-ка я поле пахать.
Снова пауза. Потом:
– Да, я закончила. До свидания, мистер Гоки. Спасибо, что уделили мне время.
В прихожей послышались быстрые шаги мисс Уилкокс, и вот она уже ушла. Она из тех женщин, кто входит и выходит только через парадную дверь.
– Ой, Мэтти, не уезжай! Ты же не уедешь, правда-правда? Я не могу без тебя! – захныкала Бет. Она обняла меня и поцеловала – губы у нее были липкие от леденцов.
– Тише, Бет. Не будь эгоисткой, – одернула ее Эбби.
Тут папа и застиг нас врасплох. Мы все вскочили.
– Я так понимаю, вам всем четверым разом приспичило на первый этаж, – фыркнул он. – Не собрались же вы подслушивать разговор, который вас никаким боком не касается?
Мы все молчали.
– Эбби, ты засолила масло? Лу, ты вычистила хлев? Бет, куры кормлены?
Сестры вмиг разбежались. Папа уставился на меня.
– Сама не могла мне сказать? – спросил он.
Взгляд его был суров, и тон тоже, и вся нежность, что я чувствовала к нему еще минуту назад, вытекла из меня, как вода, хлюпающая напоследок в сливе раковины.
– Зачем? Чтобы ты мне отказал?
Он сморгнул, в глазах его мелькнула обида, и на миг мне почудилось, что он скажет что-то ласковое – но нет.
– Так езжай себе, Мэтти. Я тебя не держу. Но если уедешь, назад не вертайся, – сказал он.
Вышел из кухни и захлопнул за собой дверь.
– Неудобоваримый – занятное слово, Ромашка, – шептала я нашей корове. – Оно означает что-то длинное, непонятное, чересчур сложное, когда вместо обычных слов используют длинные и заумные. Но при этом оно и само длинное, и заумное, и никакого отношения не имеет к варке еды, так что, выходит, оно ничуть не лучше тех, кого оно упрекает. Слово-лицемер, слово-ханжа, Ромашка, вот оно что такое. И все-таки мне оно нравится. Непременно вверну его в разговоре, когда попаду в Нью-Йорк.
